А. П. Огурцов

НАУЧНЫЙ ДИСКУРС: ВЛАСТЬ И КОММУНИКАЦИЯ
(ДОПОЛНИТЕЛЬНОСТЬ ДВУХ ТРАДИЦИЙ)

© А.П.Огурцов

Знание – действительно сила,
но обезумевшая и бесстыдно превозносимая...

Э.Канетти

Обычно в анализе науки используются три подхода, благодаря которым в ней вычленяются три характеристики, – наука 1) как социальный институт, обладающий особой системой норм и ценностей, 2) как социальная по природе, познавательная деятельность, осуществляющаяся научным сообществом и регулируемая определенными регулятивами и идеалами, 3) как система знания. Первые два подхода рассматривают науку в ее тесной связи с социокультурной системой. Третий же подход исключает науку из социокультурного контекста, подчеркивая неподвластность объективно истинного научного знания социально-историческому анализу. Научное знание при этом подходе трактуется как некое "чистое" знание, объективное, незаинтересованное, ценностно нейтральное, существующее вне контекста властных отношений в обществе. В лучшем случае этот контекст отождествляется со способом использования знания различного рода социальными инстанциями власти – предпринимателями, технократами, государственными деятелями и пр. Сущность научно-теоретического знания усматривается в постижении исследуемого объекта самого по себе, в овладении истиной. "Чистота" научного знания замутняется при его использовании в промышленной технологии, социальной инженерии. Превращение науки в служанку каких-то вненаучных сил гибельно для науки. Такова весьма распространенная позиция, которая ограничивает применение понятий и методов социологии изучением взаимоотношений науки и общества, но считает непозволительным анализ научного знания с социокультурной точки зрения, форм организации знания, способов его функционирования в обществе и культуре.

Эта позиция имеет весьма длительную философскую традицию. Можно напомнить разрыв между теоретическим и практическим разумом, который присущ трансцендентализму И.Канта, да и многим его последователям в XX веке – от Г.Когена и П.Наторпа до Г.Виндельбанда. Можно указать на то, что в "Феноменологии духа" Гегеля изучение исторических форм сознания, в том числе сознания, выражающего отношения господства и служения, сознания, предписывающего и проверяющего законы, по своему замыслу было лишь подготовительным для введения "чистого мышления", которое составляет предмет логики. Феноменология – это лишь путь, лестница движения человеческого сознания от обыденного до научного. Все социокультурные, исторические характеристики сознания, которые описываются в "Феноменологии духа", должны быть вынесены за скобку, оставлены при переходе к логическому исследованию "чистого теоретического знания", осуществленному Гегелем в "Науке логики". И здесь мы опять-таки видим разрыв между "чистым знанием", чуждым каким-либо отношениям господства и подчинения, и феноменами сознания, в той или иной мере репрезентирующего собой социальные отношения. Кант и Гегель строят разные философские системы, однако их объединяет стремление исключить научно-теоретическое знание из сферы социокультурного исследования.

И в XX веке можно назвать немало выдающихся мыслителей, которые отстаивали эту позицию. Так, Э.Гуссерль, развивая феноменолого-эйдетическую концепцию науки, полагал, что возможно чистое знание, постигающее сущность и чуждое какой-либо сопряженности с социокультурным контекстом. Правда, поздний Гуссерль радикально трансформировал свою точку зрения, подчеркнув жизненно-мирскую отягощенность науки, ее обусловленность структурами "жизненного мира". К.Мангейм – один из основателей социологии знания, исходивший из "экзистенциальной обусловленности знания" и стремившийся понять мышление в его конкретной связи с исторической и социальной ситуацией, все же оставлял вне поля социологического анализа естественные науки и математику и допускал существование "свободно парящей", "социально не связанной интеллигенции", которая и обеспечивает всеохватывающее понимание целостности социально-политической жизни (См. 1, с.21-24). Итак, весьма распространенная позиция, согласно которой наука – это одно, а власть – нечто совсем иное, имеет глубокие философские корни. Да и в названии нашего исследования отразилось понимание науки и власти как двух сущностей, отношение между которыми ограничивается использованием достижений науки институтами власти, – ведь мы говорим о власти И науке, где союз "и" связывает две разные сущности.

Эта позиция предполагает специфический гносеологический подход к анализу научного знания, которое или по своей сути, или по своим некоторым формам объявляется ценностно нейтральным, объективно истинным и чуждым отношениям власти. Вместе с тем эта позиция связана и со специфической трактовкой власти, которая отождествляется со структурами государства, с государственными и юридико-правовыми институтами. В соответствии с этим проблема отношения науки и власти трактуется как отношение науки и государства. Отождествление власти с государственной властью и сведение всего круга проблем к проблеме отношений государства и науки характерно для социологии науки, где эта проблематика занимает важное место. Все такого рода отождествления и редукции неадекватны реальному существованию науки и цивилизации XX века. Однако и отождествление власти с государством, и сведение научного знания к теоретическому знанию основываются на специфической модели взаимоотношения государства и науки – модели использования или институтом науки государственных институтов, или же, наоборот, институтами государства результатов научного знания. И для того, и для другого случая характерна модель использования одной инстанции другой, модель превращения другой инстанции в средство своего существования и развития. Так, для мыслителей XIX века главенствующей была модель использования государства в качестве средства развития науки. Ей отдавали приоритет такие мыслители, как Шиллер, Фихте, Шеллинг, Шлейермахер. Она составляет средоточие предложенной В.Гумбольдтом реформы университетского образования в Германии, позднее осуществленной. Известно, что Гумбольдт усматривал цель университетского образования в приобщении к чистой науке, обиталищем которой является университет. Побудительный мотив к образованию, согласно Гумбольдту, заключается в бескорыстном, неутилитарном поиске истины. Свобода – условие для научной деятельности, а назначение университета – в формировании свободного гражданина. Он особо подчеркивал то, что государство не должно вмешиваться в научную деятельность. Образование и занятие науками относятся, по Гумбольдту, к приватной сфере жизни, в которую не имеет право вмешиваться государство. Государство не обладает ни полномочиями, ни административным аппаратом, ни организационной концепцией для того, чтобы руководить системой образования и научными исследованиями. Государство должно самоустраниться от управления научными исследованиями. Оно предоставляет ассигнования в форме так называемого глобального финансирования, т.е. без права вмешиваться в их распределение, которое является делом ректората и университетского совета. Как мы видим, программа преобразования университетского образования, предложенная В.Гумбольдтом и реализованная в первой половине XIX века в Германии, базировалась на специфической модели знания и взаимоотношений государства и университета, где государство, представлявшее власть, оказывалось средством развития научных исследований и образования. Надо сказать, что программа Гумбольдта отражала в своих фундаментальных установках и идеалах ценности и способ существования "университетской науки", где преподаватель совмещал в своем лице функции учителя и исследователя, где научное исследование было эпифеноменом процесса обучения. Идеи Гумбольдта отнюдь не умерли в XX веке. Они были возрождены в ходе перестройки системы немецкого образования после поражения фашистской Германии в 1945 г. и были положены в основу той системы управления наукой, которая существовала в ФРГ в первые послевоенные десятилетия.

Тема "наука и власть" намного шире темы "наука и государство". Феномен власти выходит далеко за рамки власти государства, институциональной власти государства. Ведь власть нередко не имеет институциального, а тем более государственно-политического характера. Ведь в науке говорят о власти авторитета, о властных отношениях внутри научного сообщества, о властных функциях руководителя научно-исследовательской группы и т.д. Все такого рода феномены выходят за пределы власти институтов государства и трудно улавливаемы в социологии науки, отождествляющей власть с государственной властью. Изучение феномена власти и его сопряженности с наукой – тема не социологии науки, а социальной философии.

Наука как власть: необходимость нового подхода

Первый шаг к тому, чтобы универсализировать феномен власти и сделать вторичным, производным феномен власти государства, сделал М.Вебер. В его концепции социального действия социальность предполагает взаимное признание: притязание господина на власть должно быть признано со стороны того, кто выполняет служебные функции, и наоборот. По его словам, господство предполагает взаимное ожидание и взаимное признание: того, кто приказывает – что его приказу будут повиноваться, а тех, кто повинуется – что приказ будет исполнен и признан. В этом заключается, согласно Веберу, социальная природа господства, отождествляемого им с властью. Исходным понятием социальной философии М.Вебера было понятие господства, которое для него было тождественно понятию власти. Он вычленяет три типа господства. Первый тип господства – легальное господство, в основе которого лежит целерациональное действие. Оно подчиняется юридическим законам, формально-правовому началу. Этот тип господства осуществляет слой бюрократии, который для Вебера является выразителем компетентности руководства и рациональности управления. Второй тип господства – традиционное господство. Оно основано на вере в священность и законность издревле существующих порядков. Этот тип господства подразделяется им на два вида – патриархальное и сословное. Для первого вида характерно то, что начальник совпадает с господином, подчиненные с подданными и слугами. Для второго вида этого типа господства характерно то, что господствующий и подчиненный слои представляют собой сословия со своими привилегиями и возможностями. Ведущие характеристики этого типа господства состоят в том, что господствующее сословие обладает привилегией на господство. Третий тип господства – харизматическое господство, которое основывается на экстраординарных способностях человека, пришедшего к власти – его пророческом даре, силе духа и слова.

М.Вебер – один из основателей теории социального действия. Для него вся социальность заключена в социальном взаимодействии. Вне ее и помимо ее ничего другого не существует. Государство, институт права вырастают из социального действия, причем из социального действия определенного рода, а именно из целерационального действия, лежащего в основе легального типа господства. Институт права и государства, по Веберу, нельзя гипостазировать, нельзя превращать в некие безличностные структуры, наделяемые особыми силами, собственной жизнью и подчиненные особым законам. И государство, и право, и все типы господства должны быть выведены из социальных отношений людей, из специфических форм взаимодействий между людьми. В этом заключается номиналистический подход М.Вебера к социальной жизни, укореняемой в социальных действиях людей. При таком подходе и наука трактуется совершенно иначе, чем в социальной философии XIX века. Наука вплетена в социальное взаимодействие. Она – лишь момент социального действия определенного типа, а именно целерационального действия. Это означает, что наука возникает вместе с утверждением универсальности целерационального социального действия, составляя его важный компонент и вместе с тем его важнейший гарант. Наука трактуется М.Вебером как способ рационализации социального действия во всех сферах его осуществления – от экономики до психологии. Наука несет на себе печать определенного типа господства – легального господства, основывающегося на всеобщности правовых норм и всесилия критерия компетентности управляющего слоя – бюрократии. Легально-правовое господство находит свое высшее выражение в буржуазном обществе. Поэтому и генезис науки Вебер связывает с возникновением капитализма, которое было подготовлено утверждением этики протестантизма.

Итак, М.Вебер был первым европейским социологом, который осознал фундаментальность феномена власти и вторичность государственно-правовых институтов. Правда, он отождествил власть с господством, а государство и право – с определенным типом господства. Эта трактовка феномена власти позволила ему совершенно иначе трактовать науку. Она была понята как исторически социальный феномен, связанный с определенным типом власти – с легально-правовым господством, в истоке которого лежит целерациональное действие. Несомненная заслуга Вебера заключается в том, что он отказался от сугубо юридического представления о власти, от неоправданного отождествления власти с совокупностью государственно-правовых институтов и аппаратов управления. Феномен власти, тождественный для него феномену господства, отнюдь не совпадает с государственно-правовыми институтами. Государство и право, согласно Веберу, – лишь один из типов господства, правда, весьма значимый в истории цивилизации, тем более европейской, но все же лишь один из типов. Достоинство концепции Вебера заключается в отождествлении власти с господством. И вместе с тем в этом отождествлении один из изъянов его концепции, поскольку это отождествление им не обосновано и не оправдано.

В последующем развитии европейской и американской социологии и политологии возникло противостояние двух подходов в объяснении феномена власти. Один из них представлен в институциональной школе (С.Липсет, Д.Ландберг, Р.Дарендорф, Р.Бендикс), которая настаивает на том, что социальная жизнь организована сложной сетью общественных норм и институтов, обладающих собственным существованием, независимым от поведения людей. Второй из них представлен в поведенческом (бихевиоральном) направлении в политологии, в социально-философских концепциях Э.Канетти, М.Фуко, Р.Барта. Отечественные исследователи проанализировали те изменения, которые произошли в европейской и американской социальной философии и которые можно интерпретировать как осознание фундаментальности феномена власти относительно любых политических институтов, раскрыли своеобразие используемых в ней моделей власти (власть как "воля к власти", модель "рынка власти", "игровая модель", где власть – состязание субъектов власти и др.) (2) (3).

Все эти различные модели и концепции отличает прежде всего стремление интерпретировать власть как предельно широкий и универсальный феномен политического взаимодействия индивидов. При этом устойчивые, институциальные формы власти такие, как государство, право и др., трактуются как нечто производное от отношений власти, в которые вступают индивиды. Короче говоря, государственно-правовые институты должны быть лишены своего надличностного статуса. Они не должны гипостазироваться, превращаться в некие "вне и надсубъективные сущности", обладающие своим особым существованием и наделяемые специфическими силами и законами. Социальные институты – не суверенные объекты, это – лишь объективация, отчуждение или способностей и воли к власти, присущих индивидам, вступающим во взаимодействие, или сил, действующих на политическом рынке власти. Главное – необходимо осмыслить сложную конфигурацию множества индивидуальных воль, которые вступают во взаимодействие, концентрируются, сливаются, сталкиваются, борятся друг с другом. В ходе этого складывается некоторый баланс сил, из которого и возникают устойчивые, институциальные формы власти – право, государство, партии. Так, М.Фуко, подчеркивая, что власть не тождественна институтам государства и складывающейся системе господства одной части общества над другой, характеризует власть как множественность отношений силы, имманентных той области, в которой они осуществляются, как подвижный цоколь силовых отношений, которые в силу своего неравенства постоянно индуцируют состояния власти. Из этого вытекает иной взгляд на государство, которое "при всем универсальном значении его аппаратов, далеко от того, чтобы заполнить собой всю область актуальных отношений власти" (4, р. 122). И далее: "государство может действовать лишь на основе других, уже существующих отношений власти. Государство надстроечно по отношению к целой серии властных отношений, которые инвестируют тело, сексуальность, семью, родство, познание, технологии и т.д." (4, р.122). По сути дела, для Фуко власть – поле социального взаимодействия, поле отношений сил. Для него власть – это не институт, а игра неравных, подвижных отношений сил. Властные отношения не являются чем-то внешним относительно других социальных отношений – экономических, научных и других общественных процессов. Власть имманентно присуща всем социальным отношениям. Человек не может находиться вне отношений власти, он находится внутри властных отношений. Нет ничего внеположной властным отношениям – некоего социального института власти, Государства, Партии и пр. Существует лишь поле отношений власти а государство – это институциальная интеграция отношений власти.

В целом ряде общественных наук в XX в. возникли и стали доминирующими "полевые модели" взаимодействия между индивидами – в психологии теория поля К.Левина, исходным понятием которой является "жизненное пространство" индивида, локализующего в себе его цели, намерения, стремления, силы и фиксирующего различные изменения "системы напряжений" между объектами "поля" и мотивами индивида; в политологии и социальной философии концепции власти как динамического поля соотношение сил, составляющего фундамент социальных институтов (Б.Рассел, М.Фуко, Г.Лассуэл и др.).

Защитники "полевых моделей" в общественных науках не скрывают того, что истоком для них послужили успехи электродинамики и теории поля в современной физике. Так, Б.Рассел, подчеркивая фундаментальную значимость понятия власти, непосредственно обращается к аналогии с понятием энергии: "Фундаментальным понятием в общественных науках являете власть, в том же смысле, в каком энергия является фундаментальным понятием физики... Власть, подобно энергии, следует рассматривать как постоянный переход из любой одной формы в другую, и делом общественных наук должен стать поиск законов таких преобразований" (5, р. 10).

Какие же последствия имеет для анализа науки превращение власти в фундаментальный феномен социальной жизни и "модели поля" в решающее средство исследования в общественных науках? Прежде всего изменилось понимание взаимоотношений между наукой и инстанциями власти. В наши дни все более и более осознается то, что отношение между наукой и властвующими инстанциями нельзя трактовать как отношение кардинально отличных друг от друга сущностей, что инстанции власти не внеположны науке, имманентны ей. Тем самым полностью отвергается то ставшее весьма распространенным мнение, что существует некая область научного знания, которая подчиняется механизмам запрета со стороны экономических, юридико-правовых, управленчески-организационных и идеологических институтов власти. Знание конституируется в науку лишь на фоне властных отношений, которые вовлекли в реторту власти и самую науку. Власть смогла сделать знание своим объектом лишь потому, что в самом знании существовал властные отношения и утвердилась идеология власти со своими идеалами и целями, ориентирующимися на господство и подчинение. Наука и власть оказались сопряженными друг с другом: властные отношения пронизывают научное сообщество и научное знание. В самой науке можно выявить различные локальные очаги власти отношение "учитель-ученик", "научный руководитель – аспирант "заведующий группой – научные сотрудники" и т.д. Более того, наука возникла в XVII веке на базе отношения "учитель – ученик", которое присуще структуре власти в средневековых и новоевропейских университетах. Поэтому способы организации университетского образования, формы систематизации знания, представленные в оппозиции "дисциплина – доктрина", и схемы господства и подчинения, выражающие особенности властных отношений в университетской науке, оказываются сопряженными друг с другом.

Иными словами, не следует искать группы, которые обладают властью, и группы, которые ее лишены, полагая, например, что политики находятся у кормила власти, а ученые удерживаются вне власти. Такая позиция возможна лишь в том случае, если власть отождествляется с государственной властью, и не ухватывается всепронизывающий феномен власти и тем более механизм распределения власти на каждом этапе сложной конфигурации действующих социальных сил.

Для того, чтобы раскрыть сопряженность науки и власти, выявить властные функции науки, понять науку как одну из форм власти, необходимо было найти новые средства исследования науки, предложить новые понятия, позволяющие ухватить единство науки и отношений власти. Одним из таких понятий было понятие "дискурса", заимствованное из структурной лингвистики, но получившее гораздо более широкий смысл. Дискурс рассматривается не просто как определенная форма выражения, а как речевая коммуникация, речевая деятельность и более того, как символическая практика вообще. При таком весьма широком понимании дискурса он не отождествляется с процессом рассуждения, осуществляющемся в цепочках логических звеньев – высказываний. Дискурс трактуется как сложная амальгама речевых актов, их интерпретаций, объектов, различных модальностей символического выражения, понятий, методов, стратегий и др. Научное знание оказывается в таком случае одним из видов дискурса наряду с литературой, философией, религией, историческим описанием и др. Так, М.Фуко в "Археологии знания" исходит в анализе знания из понятия "дискурса" и отмечает существование различных "дискурсивных формаций" – целостного поля, объединяющего в себе определенное число высказываний, объектов, типов выражения, тематических решений, понятий и подчиняющих все эти компоненты единому правилу. Вычленяя формации предметов, модальностей выражения, понятий, стратегий, Фуко подчеркивает, что систему мышления следует определить, исходя из определенной совокупности дискурсов (6, s.42), что научный дискурс конституируется дискурсивной практикой и не может быть определен лишь посредством своей форма и критерию точности. Научный дискурс может быть определен благодаря включению предметов, которые обсуждаются, типов выражения, которые вовлечены в действие, понятий, которые используются, и стратегий, которые создаются (6, s.259). Единство всех этих компонентов и составляет дискурсивную формацию науки. Итак, знание Фуко понимает как дискурсивную практику, включающую в себя все эти компоненты, как некое поле координации и субординации высказываний, где возникают, определяются, изменяются и используются понятия (6, s.262). "Наука появляется лишь в стихии дискурсивной формации и на основе знания" (6, s.262). Позднее, переходя от "археологии знания" к объяснению "генеалогии власти", Фуко проводит мысль о том, что любой дискурс является элементом или тактическим блоком в поле силовых отношений, что нельзя допустить существование дискурса власти, с одной стороны, и ему противоположного, безвластного дискурса, с другой. Любой дискурс, в том числе научный дискурс, включен в мобильное поле отношений власти, образует их компонент и не может быть очищен от властных функций и характеристик. Ученый включен в поле силовых отношений различных социальных групп, он не может пребывать вне политического пространства власти, не существует в особой "экологической нише" чуждой отношениям власти и не парит над институтами власти, господствующими в том или ином обществе. Любой ученый – приверженец господствующей идеологии. Принятые в обществе на том или ином этапе развития стандарты, клише, образцы, способы выражения так или иначе находят свое воплощение и в научном творчестве, сознательно или бессознательно пронизывают сознание ученого, поскольку научный дискурс – лишь компонент научной практики, характеризующей общество того или иного периода. Ученый не может быть свободным от дискурса власти, какова власть, такова и наука, – и в этом суть позиции М.Фуко.

В отличии от Фуко, для которого любой дискурс – это дискурс власти, другой постструктуралист – Р.Барт, хотя и подчеркивает первостепенную важность понятия "дискурса", все же отмечает существование в культуре "вне-властных" структур, воплощающих в себе силы свободы и способных преодолеть идеологические стереотипы и дефетишизировать социальную действительность. Р.Барт исходит из того, что дискурс власти, тождественный дискурсу превосходства и связанный с "чувством совершенного поступка", "чувством виновности во всех, на кого этот дискурс направлен" (7, с.548), коренится в языке. "Объектом, в котором от начала времен гнездится власть, является сама языковая деятельность, или, точнее, ее обязательное выражение – язык" (7,с.548). Называя язык "общеобязательной формой принуждения" (7, с.549), Барт считает, что "язык и дискурс нераздельны, ибо движутся вдоль одной и той же оси власти", "все целиком пространство дискурса регламентировано сетью правил, ограничений, предписывающих и карающих норм" (7, с.559). Человек, по мнению Барта, лишен возможности жить вне языка и тем самым вне дискурса власти. Он изначально обречен на подчинение режиму поднадзорной свободы, обречен быть несвободным, поскольку жить и быть свободным от языка и тем самым от дискурса власти невозможно. Однако, Барт допускает возможность оказаться за пределами власти с помощью литературных текстов. Литература и удовольствие от литературных текстов позволяет, по Барту, "расслышать звучание вневластного языка" (7, с.550). Именно в литературе заключены силы, способные преодолеть нивелирующую власть дискурсов. В связи с этим Барт в статьях конца 70-х годов проводит различие между языками и дискурсами в соответствии с их отношением к власти: "Одни языки высказываются, развиваются, получают свои характерные черты в свете (или под сенью). Власти, ее многочисленных, социальных и идеологических механизмов", "другие же вырабатываются, обретаются, вооружаются вне Власти и/или против нее" (7, с.536-537). Первые он называет энкратическими, вторые – акратическими. В этом нельзя не видеть важной трансформации позиции Барта. Начав с утверждения о единственности и универсальности дискурса власти, Барт позднее выделил особый тип языка, неподвластный дискурсу власти. Тем самым постструктурализм, начав с неприятия тезиса о том, что язык есть средство коммуникации, и с утверждения тождественности языка и власти, в конечном итоге пришел к дуализму языков, одни из которых целиком во власти дискурса власти, а другие – вне этого дискурса. Это означает, что постструктурализм пришел к различению двух типов коммуникаций, одна из которых находится вне власти, другая же – целиком ей подчинена. Поэтому и научный дискурс, по Барту, не тождествен дискурсу власти: можно вычленить, наряду с наукой как властью, и научный дискурс как коммуникацию, существующую вне власти и не подчиняющую контролю и манипуляции со стороны власти.

Изучение универсальности феномена власти, анализ науки как дискурса, включенного и сопряженного в отношения власти, в социальной и политической философии, в науковедении становится в 70-80-е годы решающим. Так, один из "новых философов" Франции Б.Леви подчеркивает: "Власть – не чуждый обществу элемент. Она составляет с ним единое целое, она формирует его состояния... Власть – это демиург, без которого общество – ничто" (8, р.41-42). Другой – быть может, наиболее ныне известный французский философ – Ж.Деррида отождествляет научный дискурс с властью логоса, языка и мысли. Этот дискурс регламентирует, запрещает, предписывает, ограничивает, исключает. Так, язык математики, по его словам, исключает все, что поддается лишь качественному описанию. Язык эмпирических, опытных наук исключает и запрещает любой спекулятивный момент. В целом же научный дискурс запрещает любые ценностные суждения в точном научном знании. Иными словами, Деррида показывает, как в научном дискурсе "задействованы" механизмы власти, которые, основываясь на выборе определенных предпочтений, идеалов и критериев научности, обеспечивают оценку одних областей знания как ненаучных, а других – как соответствующих идеалам научности. Тем самым достигается господство одних идеалов научности, например, идеалов точности и доказательности, во всем корпусе знания, и умаление, если не подавление иных критериев научности и сфер знания.

В недавно вышедшей книге С.Ароновица "Наука как власть. Дискурс и идеология в современном обществе", посвященной концепции научного дискурса как дискурса власти, проводится мысль о том, что дискурс языка является способом первичной социализации научного мировоззрения, что наука представляет собой дискурсивную формацию, в которой в настоящее время происходят существенные изменения: возникают новые источники власти такие, как научные лаборатории в промышленных фирмах, научно-производственные объединения, формируется новый контекст производства и распространения научного знания, усложняются функции ученых, включающихся уже в качестве экспертов в состав государственных комиссий и учреждений. Правда, сам Ароновиц уделяет основное внимание взаимоотношениям науки и технологии, рассматривая прежде всего значение власти техники для науки (9). Однако, тот факт, что им проанализированы взаимоотношения науки и техники за последние сто лет, различные концепции гегемонии техники, техники как идеологии и, наконец, научно-технического дискурса как дискурса власти, свидетельствует о том, что в зарубежной философии и социологии науки все более осознается включенность научного исследования в социально-политический контекст с присущими ему отношениями власти, что традиционный разрыв науки и институтов власти преодолен, что складываются новые понятийные и методологические средства для исследования статуса и способа существования науки в структурах власти.

Если резюмировать особенности нового подхода, позволяющего анализировать науку как власть, то следует прежде всего отметить подчеркивание фундаментальности и всюдности феномена власти. С этим связано представление о пластичности науки по отношению к структурам власти. Подчеркнуто говорят о проникновении властных отношений в саму науку – и в научное сообщество, и в социальный институт науки, и в научное знание. Это означает, что властные отношения находят свое выражение в используемых учеными метафорах, в научном языке, в выборе определенных идеальных объектов и объяснительных схем. Можно сказать, что онтология науки, ее "бытийственная" структура целиком определяется волей к власти, если употребить термин Ф.Ницше. Эта мысль по-разному выражается в современной социальной философии: М.Фуко говорит о том, что воля к знанию есть лишь модус воли к власти, Р.Барт отождествляет научный дискурс с языком, а его в свою очередь с дискурсом власти, Ж.Деррида уравнивает научный дискурс с властью логоса, т.е. языка и мысли, С.Ароновиц связывает генезис и развитие науки с гегемонией техники. Но все это – лишь разные аспекты отношений власти, которые пронизывают самое науку, разные функции науки как власти, причем зарубежные социальные философы не всегда учитывают то, что происходит наращивание властных функций науки, которые не исключают прежние, а дополняют их, модифицируя их содержание.

Генезис науки как дискурса власти

Идея власти над природой, с которой мы связываем возникновение экспериментальной науки нового времени, имеет весьма длительную историю. Власть над природой через знание, знание как путь овладения природой – эта идея отстаивалась многими мыслителями античности. Ее можно найти и в Библии – и в Ветхом, и в Новом завете. Очевидно, на основании этого многие историки человеческой мысли связывают возникновение науки то с античной культурой (например, А.Койре), то с ветхозаветной культурой (например, М.Базилевский (10), то с христианской культурой (например, Н.А.Бердяев, который подчеркивал, что "только христианство сделало возможным позитивное естествознание и позитивную технику" (11, с. 139-140). Однако, знание, с помощью которого в добуржуазных, традиционных обществах достигалась власть над природой, носило тайный, герметический характер и составляло привилегию жрецов. Оно было компонентом ритуала, подчинено его сакральному ядру (12) и обеспечивало господство над природными силами, воздействие на них и получение желаемых результатов.

Генезис новоевропейской науки неразрывно связан с утверждением первостепенной важности магии. Все философы итальянского Возрождения проводили мысль о том, что достижение власти над природой составляет цель познания. Путь достижения господства над природой – натуральная магия, которая выражает собой практическую направленность познания, его действенность и способность человека подчинить силы природы человеку. Все мыслители Возрождения – Т.Кампанелла, Марсилио Фичино, Кардано, Агриппа, Парацельс, Д.Бруно – видели в натуральной магии средство достижения власти над природными телами. Так, Т.Кампанелла, сводя науку к магии, считал, что "пока искусство не становится понятным, его всегда называют магией, только потом – наукой" (Цит. по 13, с.331). Он посвящает специальную работу магии – "О способности вещей к ощущению и о магии". В книге "Теология" он дает следующее определение натуральной магии: "Естественная магия есть практическое искусство, использующее активные и пассивные силы вещей для достижения удивительных и необычных результатов, причины и способы осуществления которых неведомы толпе" (14, р.164). Натуральную магию, использующую "удивительно действующие естественные причины", он противопоставляет искусственной магии, связанной с практическим применением технических изобретений, механизм действия которых неизвестен толпе. Примерами искусственной магии для него являются изобретение пороха, огнестрельного оружия, книгопечатания, магните, часов и телескопа. Лишь по мере того, как произведения магического искусства становятся доступными и механизм их действия постигается многими, исчезает таинственный ореол вокруг "магов-изобретателей" и формируется собственно наука, которая в своих истоках сохраняет теснейшую связь с магией, т.е. с практической деятельностью по преобразованию природы.

Д.Бруно на протяжении всей своей жизни живо интересовался кабаллой и магией. Называя магом мудреца, умеющего действовать, Бруно видит в натуральной магии установление связи между "душой мира" и природными телами, которое позволяет овладеть тайнами природы, поскольку Вселенная пронизана духовными силами, полна симпатий и антипатий, сокровенного смысла. Представление о знании как созидании, как способе овладения силами природы, как универсальном средстве власти человека над таинственными силами природы формировалось в эпоху Возрождения в контексте магического способа мысли, отдающего приоритет магии как практическому действу, воплощающего в себе всесилие человека. Знание, дающее власть над природой, – это свидетельство бесконечного могущества человека, которому подвластно все и вся. Как говорил Б.Телезио, в будущем "люди не только будут обладать знанием всех вещей, но станут почти всемогущими!" (Цит. по 15, с.295).

Для всех мыслителей Возрождения наука не только способ овладения природой, но и путь построения идеального общества. Развиваемая ими концепция магической силы знания оказывается основой не только их натурфилософии, но и их утопического социального проекта. Т.Кампанелла оставил, как известно утопию о "городе Солнца", который управляется Верховным Советом соляриев во главе с Метафизиком, называемом также Солнце. При нем три соправителя – Мощь, Мудрость и Любовь. Весь образ жизни граждан города Солнца регламентируется правилами, которые согласны с требованиями науки. И организация работ, и распределение благ, и деторождение, и быт подчинены контролю и управлению со стороны большого числа начальников, основывающихся в своих решениях на рекомендациях науки и ориентирующихся на благо государства. Так, в городе Солнца существует специальный начальник за деторождением, который во имя блага государства и на основе астрологических рекомендаций определяет час и место совокупления соляриев. В городе Солнца человек достигает максимального могущества, власть человека над природой и над общественными силами становится здесь безграничной. "В солнечной республике увидят плуги, идущие на парусах, суда, рассекающие воды без помощи мачт и весел; человек изобретает искусство летать по воздуху, распознавать в небесной глубине самые отдаленные звезды и слышать гармонический концерт небесных сфер. Он достигнет продолжительности жизни, неизвестной в нашем несовершенном обществе. Его жизнь получит возможность достигать двух столетий благодаря спокойствию и регулярности его привычек и в особенности чудесным лекарствам, которые он почерпнет в глубоком познании астрологии. В довершение чуда он откроет искусство молодеть после каждого периода в 70 лет" (16, с.174). Социальная утопия Т.Кампанелла неразрывно связана с ренессансной концепцией магии, с астральными эзотерическими культами и астрологией. Стремление построить будущее общество на основе науки – одна из наиболее характерных черт утопии Кампанелла (17). В науке – путь достижения власти над природными силами. Вместе с тем в самое науку проникают отношения господства и подчинения – все науки подчинены Мудрости, у соправителя, воплощающего Мудрость, в подчинении столько должностных лиц, сколько существует наук. Над всеми ними господствует Метафизик, духовный и светский глава, решения которого окончательны и обжалованию не подлежат.

Само отождествление правителя-мудреца с Солнцем весьма показательно. Эта метафора коренится в новом способе мысли. Еще недавно верховный правитель, обладающий абсолютной властью, уподоблялся перводвигателю, занимающему высшее место в иерархии существ. Так, английский теолог Дж.Норден называл Елизавету I перводвигателем Англии. Ф.Бэкон обращается к этому же образу в своем эссе "О смутах и мятежах", подчеркивая, что "движения даже видных людей в государстве должны быть подобны движениям под воздействием "perpetuum mobile" (перводвигателя) (18, с.382). Однако, по мере утверждения коперниканской астрономии, уравнявшей Землю перед Солнцем с другими планетами, изменяются и сами метафоры. Ведущей метафорой стало Солнце. У.Гарвей в посвящении королю Карлу I своего труда "Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных" (1628) называет его солнцем и сердцем народов. Известно, что французский король Луи XIV получил титул "короля-солнце". Здесь еще сохраняется идея иерархии и солнце занимает высшее место в этой иерархии. Однако, в этой метафоре скрыта и иная возможность – возможность утверждения равенства. Историки новоевропейской науки делают разные акценты, анализируя эту метафору и используемые эпитеты. Так, С.Мейсон в статье "Наука и религия в Англии XVII в." проводит мысль о том, что солнце становится символом высшей власти: "Традицией было сравнивать монархов в их области правления с мозгом в теле или с первым двигателем, управляющим вселенной с высоты. Но теперь, когда Солнце оказалось в центре мира, а сердце – в центре тела, они становятся образами и символами власти" (19, р.209). Иная точка зрения у другого автора этого же сборника, известного историка науки К.Хилла. По его мнению, происходит значительная смена не только эпитетов и метафор, но и смысловой сдвиг "Реформация отменила средневековую иерархию церкви и небес, заменив ее непосредственным отношением между богом и верующими, которые с точки зрения бога стали равными. Одновременно гелиоцентрическая теория и астрономия отменила семь небес и установила равенство Земли с другими планетами перед Солнцем. Гарвей отменил иерархию сердца, печени и мозга в человеческом теле, а позже отменил и те жизненные духи, которые ранее были ответственны за движение крови. Все эти новые взгляды на человека и вселенную можно, если угодно, рассматривать как параллель установлению абсолютных монархий в большей части Западной Европы, что сопровождалось падением светских феодальных иерархий. Т.Гоббс, друг Гарвея, разработал в политической теории доктрину абсолютной власти над сообществом равных индивидов-атомов. Так что для Гарвея, личного медика Карла 1, столь же естественно было сравнить короля с солнцем, как для льстецов Луи XIV называть его "королем-солнце" (19, р.161). К.Хилл обратил внимание на смену метафор-эпитетов, которые использовал Гарвей. Если в 1628 г., в год выхода книги "Анатомическое исследование..." он видит в сердце "основание человеческого тела и образ Вашей королевской власти" (Цит. по 19, р. 160), то в 1651 г., в книге "Исследования о зарождении животных", выпущенной уже после казни Карла I, Гарвей отвергает мысль о том, что сердце – остов и опора крови, подчеркивая, что "только кровь дает тепло" всему организму (19, р.161-162). Смена исходных метафор обусловлена многими причинами, в частности, влиянием концепции Гоббса о самодвижении материи и в немалой степени новых идеологических понятий, прежде всего равенства свободных земледельцев и ремесленников (См.: 20), новым отношением к труду и профессиональным занятиям как религиозному призванию, утвердившемуся благодаря пуританизму.

Основатель экспериментальной науки нового времени – Ф.Бэкон. Он – яркий идеолог практической ценности и направленности науки. Его основная идея, согласно которой "знание есть сила", подчеркивает, что наука – это средство достижения власти, прежде всего власти над природой, но не только над ней. Наука развивает и приумножает благосостояние и богатство общества и отдельных лиц, "но власть науки намного выше, чем власть над волей, хотя бы и свободной и ничем не связанной. Ведь она господствует над рассудком, верой и даже над самим разумом, который является важнейшей частью души и управляет самой волей. Ведь на земле, конечно, нет никакой иной силы, кроме науки и знания, которая бы могла утвердить свою верховную власть над духом и душами людей, над их мыслями и представлениями, над их волей и верой... справедливое и законное господство над умами людей, упроченное самой очевидностью и сладостной рекомендаций истины, конечно же, скорее всего может быть уподоблено божественному могуществу" (21, с. 135). Бэкон связывает с наукой достижение человеком могущества – "два человеческих стремления – к знанию и могуществу – поистине совпадают в одном и том же" (21, с.79). С помощью науки человек начинает повелевать природой, подчинять ее: "власть человека над вещами заключается в одних лишь искусствах и науках" (22, с.78). Для управления обществом, для власти над людьми необходимо создать новую науку – науку о человеческой природе, поскольку лишь тот, кто раскроет тайны человеческой природы, способен достичь власти над людьми: "тот, кто поймет до конца природу человека... тот рожден для власти" (22, с.293). В этой связи Бэкон предлагает интерпретацию мифа о Сфинксе. По его словам, "миф очень тонкий и умный; мне кажется, что он рассказывает о науке, и в особенности о ее связях с практикой" (22, с.292). Сфинкс, по Бэкону, это аллегория практически ориентированной науки. Ведь решение загадок, предлагаемых Сфинксом, – путь получения власти и над природой, и над людьми: "в загадках Сфинкс всегда предполагаются два условия: тех, кто не разрешит их, ожидают терзания духа, тех, кто разрешит, – власть. Ведь тот, кто знает свое дело, тот достигает своей цели, и всякий мастер – повелитель своего творения. Вообще же загадки Сфинкс делятся на два рода: загадки о природе вещей и загадки о природе человека, и, соответственно, в награду за их решение предлагаются два рода власти: власть над природой и власть над людьми" (22, с.293).

Отстаивая программу активного вторжения человека в природу, овладения природными силами и человеческой природой, Бэкон, как показал П.Росси – известный итальянский историк науки, многим обязан магико-алхимической традиции и ренессансной концепции магии (23). Именно влиянием магии объясняются такие мотивы в философии Бэкона, как утверждение, что человек может глубоко изменить природу, преобразовать ее, потрясти до основания, что наука в состоянии обеспечить человеку "бессмертие и вечность" (21, с. 137), что человек подобно богу сумеет достичь полной власти над природными силами и что средством этого является эксперимент и техника, создающие новую природу.

Известно, что Бэкон выступает как критик схоластической философии, которая делала акцент на силлогизме как способе познания мира. Цепочка силлогизмов, согласно средневековой схоластике, охватывает все сущности, не оставляя возможности и места ни для опыта, ни для эксперимента, ни для деятельности человека. Дискурс знания в средневековой схоластике тождественен силлогизму и ограничивается им. Для Бэкона это отождествление научного дискурса с силлогизмом не приемлемо. Для него научный дискурс связан с открытием, изобретением, индуктивным опытом, экспериментом, целью которых является "познание причин и скрытых сил всех вещей и расширение власти человека над природою, покуда все не станет для него возможным" (22, с.509). Иными словами, научный дискурс, по Бэкону, связан не с созерцанием сущности вещей, а с научно-техническим преобразованием природы, основывающимся на методическом истолковании и исследовании природы. Индуктивная методология Бэкона включает в себя собирание фактов, постановку плодоносных и светоносных опытов, составление таблиц открытия, извлечение общих законов и аксиом и др. Логика научного дискурса, по Бэкону, не может быть отождествлена с логикой силлогистического рассуждения. Это – логика открытия и изобретения, логика опытно-экспериментального исследования, воплощающегося в технических нововведениях.

Ф.Бэкон проводит мысль о религиозном призвании науки. В грехопадении человек утратил господство над природой. "Великое Восстановление Наук", а именно так называется общая, к сожалению не осуществленная в полной мере программа и его цикл работ, – это его первый шаг, причем весьма существенный в восстановлении власти человека над природой. Многие историки философии отмечали противоречивость взглядов Бэкона: с одной стороны, он энтузиаст опытно-экспериментального исследования природы самой по себе, подчеркивающий, что ее необходимо понять из самой себя, а для этого предварительно очистить разум от различных искажений и идолов, и с другой стороны, он – верующий христианин^*. Концепция двух книг – священного Писания и книги Природы – принимается Бэконом, но она не позволяет разрешить это противоречие. Дело в том, что Бэкон отстаивал убеждения милленарианизма – религиозного движения, обещавшего воскресшему человеку тысячу лет жизни под непосредственным правлением Христа.

В этот тысячелетний период правления Христа достигается восстановление знания, которым обладал Адам до грехопадения, и восстановление языка Адама, обеспечивавшего его власть над природой. Поэтому задача Великого Восстановления Наук направлена на восстановление того знания природы и той власти над природой, которыми обладал Адам и которые были утеряны в грехопадении. Обращает на себя внимание то, что Бэкон нередко не расчленяет слово и власть по слову, что он связывает власть над сотворенным миром с языком Адама, что одной из разновидностью идолов, искажающих человеческий разум являются идолы языка. Это показывает, что в его концепции научного дискурса как дискурса языка власти весьма значима лингвистическая компонента. Он настоятельно подчеркивает единство практической и теологической направленности знания, отдавая приоритет теологии. Наука, по Бэкону, в конечном итоге оказывается служанкой теологии, поскольку возвращение к праязыку Адама обеспечивает власть человека над природой. Этим, очевидно, можно объяснить интерес Бэкона к интерпретации античных мифов в трактате "О началах и истоках" и в сборнике "О мудрости древних", полагая, что аллегорическая мысль древних, выраженная в мифах, гораздо ближе к подлинному языку Адама, который необходимо восстановить. Этим же можно объяснить его интерпретацию притч и сентенций из "Библии", даваемую в 8-й книге трактата "О достоинстве и приумножении наук". Религиозные мысли, разбросанные по сочинениям Бэкона, его истолкования античных мифов и библейских притч оказываются не просто непоследовательностью реформатора естественных наук и философии. Будучи поняты как выражение милленарианистской установки, эсхатологического ожидания тысячелетнего царства божия на земле, они приобретают иной, гораздо более глубокий смысл. Они представляют собой ту систему отсчета, внутри которой осознаются и существо, и цели научного знания. Естествознание обретает свои цели, если подчинить его теологической, религиозно-христианской точке зрения. "Пусть человеческий род только овладеет своим правом на природу, которое назначила ему божественная милость, и пусть ему будет дано могущество; пользование же будет направляться верным рассудком и здравой религией" (18, с.79). Основатель и энтузиаст новой экспериментальной естественнонаучной методологии не может быть вырван из своего социокультурного контекста, из сложной конфигурации социальных и культурных факторов. И важно то, что теология, возникшая после Реформации, вынуждена была модифицироваться для того, чтобы дать религиозную санкцию на существование и развитие науки. В свою очередь, конечно, развитие науки способствовало новым религиозным исканиям, стимулировало модификацию теологических догм. Это и можно видеть в хилиазме милленарианистского движения, которое проповедовало восстановление справедливости в мирской истории и вместе с тем давало религиозную санкцию научным исследованиям. Более того, хилиазм, присущий милленарианизму, нашел свое выражение в социальной утопии, которая во многом заимствовала образы и символы этого эсхатологического религиозного движения.

Известно, что социальная утопия была весьма распространена в европейских странах XVII в. Помимо Т.Мора, Т.Кампанеллы социально-утопические сочинения оставили И.В.Андреэ, Ф.Бэкон. Немецкий мыслитель Андреэ назвал город будущего Христианополем, во главе которого стоит Христос. Вся жизнь христианополитан строится по науке, достижения которой используются во благо горожан. Как мы видим, этот вариант социальной утопии непосредственно выражает мессианские ожидания, распространенные в конце XVI – начале XVII вв. И Ф.Бэкон оставил социальную утопию – "Новую Атлантиду", где милленарианистские мотивы представлены весьма отчетливо, например, в описании знамения апостола Варфоломея, жалкой, полной страданий жизни островитян после потопа, в трактовке науки как активно-преобразующей силы, изменяющей и неживую, и живую природу, и в отождествлении управляющего органа – Дома Соломона, объединяющего 36 ученых разных специальностей, с религиозным Орденом (18,с.499). Но и для Бэкона наука – опора идеального общества, а Общество-Орден ученых – орган власти и управления жителями Атлантиды. Научные открытия находят свое применение во всех сферах жизни – от горного дела до сельского хозяйства, от аптечного дела до управления.

Сциентистская утопия Бэкона, призванная возвеличить ученых и подчеркнуть роль науки во всей жизни государства, незримыми нитями связана с религиозно-культурным контекстом своего времени, с экстатически напряженными ожиданиями "царства божия на Земле".

Социальные утопии мыслителей XVII века, воплощавшие в себе нередко в религиозной форме чаяния лучших людей своего времени, не оставались только утопиями. Они нашли свое воплощение в научных обществах XVII в. По сути дела, эти социальные утопии были проектами новой организации науки, новых форм социальной организации науки и ученых. Они реализовались в программах и уставах, в статутах и деятельности первых научных Академий, сообществ ученых, возникших в Европе именно в XVII в., после создания первых социальных утопий. Так, немецкие ученые Товий Адами и В.фон Бензе задумали создать сообщество ученых по образцу города Солнца Кампанеллы и даже сохранили для него это название. И.В.Андреэ в 1619 г. публикует книгу "Образ христианского сообщества", которая излагает программу и устав сообщества ученых – Христианской коллегии ("Christianum Collegium"). Это религиозное и одновременно научное сообщество, возглавляемое Христом, представляет собой Орден, состоящий из 12 членов тайного совета, руководимого тремя наставниками, – теологии, добродетелей и наук. Подробно описывая то, чем занимаются ученые разных специальностей, а именно физик, историк, математик, философ и филолог, Андреэ проводит мысль о громадной мощи экспериментального естествознания, о превращении человека, вооруженного знаниями, в соперника творца мира земного.

Отечественное исследователи обратили внимание на то, что существует близость между его социальной утопией в "Описании общины христианополитан" и его проектом христианского объединения ученых (См.: 24, с.220-230). Столь же явная близость существует между утопией Бэкона, изложенной в "Новой Атлантиде", и его проектом новой организации науки в "Соломоновом Доме". Эти проекты научного сообщества были реализованы в жизни. Андреэ создает в г.Кальве христианское общество, близкое Академии деи Линчей ("рысьеглазых"), основанной в 1603 г. в Риме Ф.Чези. Христианское научное общество просуществовало, правда, весьма недолго, но послужило истоком и образцом для формирования Й.Юнгиусом – одним из последователей Андреэ "Исследовательского общества", или "Философской коллегии" в Ростоке в 1622 г. Деятельность этого общества была тайной, в тайне держалось и число членов, и их список, что вполне соответствовало правилам эзотерических религиозных культов и магико-герметического истолкования науки.

Проект Соломонова Дома, предложенный Бэконом в "Новой Атлантиде" был осуществлен уже после его смерти – 28 ноября 1660 г. 12 известных в то время ученых Англии на своем собрании приняли "Меморандум" о решении создать "Коллегию для развития физико-математического экспериментального знания", которое позднее получило название "Лондонского королевского общества". Среди его основателей химик Р.Бойль, математик Д.Уоллис, экономист У.Петти, физик Д.Годдард, Р.Гук, математик У.Броункер, астроном К.Рен, физиолог У.Крун. Бессменным секретарем общества был Г.Ольденбург (до 1677 г.). В 1663 г. членов общества было уже 115. В июне 1662 г. король подписал хартию, согласно которой общество становилось королевским учреждением, а король объявлялся "основателем и патроном" общества. В 1663 г. был принят Устав общества. И в программе, и в уставе королевского общества нашли свое отражение идеи Бэкона. Более того, первый период деятельности этого общества обычно называют бэконианским в отличие от ньютоновской эпохи. Один из первых историков Лондонского королевского общества Т.Спрат в своей книге –апологии общества сравнивает Бэкона с библейским Моисеем, поскольку он вывел людей к "истинному пределу земли благословенной, земли обетованной" (26, с.61). В программе Общества, очевидно, подготовленной Р.Гуком, так определялись его цели: "Развивать посредством опытов естествознание и полезные искусства, мануфактуры, практическую механику, машины, изобретения, не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику, грамматику, риторику и логику" (26, с.51). На своих собраниях члены Общества занимались прежде всего обсуждением опытов, проводимых учеными тут же, или же сообщений об опытах, проведенных вне стен собрания и проверяемых учеными. Опыт за опытом, наблюдения за наблюдениями – такова деятельность Общества в первый бэконианский период (до 1671 г. – года принятия в члены Общества И.Ньютона). Первый секретарь Королевского Общества Г.Ольденбург так сформулировал цели общества: "культивировать знание о природе и о полезных искусствах с помощью наблюдения и эксперимента и расширять его ради обеспечения безопасности и благосостояния человечества. Таковы границы деятельности британской ассамблеи философов, как они определены королевской Хартией, и ее члены не считают возможным нарушать эти границы" (27, р.58). Устав Общества определял порядок принятия членов общества, присягу, характер ординарных собраний, порядок проведения опытов, выборы совета и его функции, права и обязанности руководящих лиц общества – президента, казначея, секретаря, кураторов, печатников, специально оговаривались правила исключения из числа членов общества. В 1664 г. внутри Общества формируются ряд отделений, или "комитетов" – механики, астрономии, оптики, анатомии, химии, агрономии, истории ремесел, а также комитетов по сбору и описанию всех сделанных наблюдений о явлениях природы и всех произведенных опытах, комитете по корреспонденции. Даже в структуре Общества и названиях его комитетов чувствуется влияние методологии Бэкона. Хотя Королевское общество существовало под патронажем короля, оно было независимым: оно само принимало решения о членстве, его финансы складывались из взносов, уплачиваемых членами Общества, и пожертвований благодетелей.

Лондонское Королевское Общество, постоянно испытывая финансовые затруднения, вынуждено было ослабить правила приема своих членов. Уже в самом начале в список Общества включались лица, не имевшие никакого отношения к науке, но пользовавшиеся влиянием в королевском дворе. Среди членов Общества, которых в 1675 г. было 225, было немало представителей знати, военных, юристов, политиков, вступивших в него вместе с королем. Позднее в него входят представители "частных профессий" и его большинство составляют свободные и независимые "джентльмены", имевшие собственные источники дохода и не получавшие за научные исследования никакого вознаграждения.

Многие историки науки (например, М.Кроссленд) противопоставляли способы организации и традиции в науке, существовавшие в Англии и Франции. Для английской науки характерны независимость науки от государственной власти, в то время как для Франции – различные меры правительственного контроля и поддержки научных исследований. Действительно, формы организации науки в этих странах различны. В английской науке важнейшую, если не центральную, роль играли ученые, занимавшиеся наукой или по совместительству. или любительски. Эти ученые создали Лондонское Королевское Общество. Их было немало и в последующие столетия. Так, в XVIII в. среди английских ученых было немало теологов, практикующих врачей, юристов, да и просто любителей научных исследований. Медики и теологи Пристли, Геттон, Бергаве занимались изучением электричества, геологией и химией. Известными теологами по своей специальности были герцог Бэкланд (настоятель Вестминстерского аббатства), занимавшийся одновременно проблемами естественной истории. Лайель – основатель исторической геологии был по образованию юристом, Т.Юнг – выдающийся оптик начала XIX в. был вместе с тем практикующим врачом, им же был и специалист в металлургии У.Уолластон. Даже Ч.Дарвин – основатель эволюционной биологии был теологом и медиком.

Само собой разумеется, это – важная особенность науки в Англии, которая нашла свое наиболее четкое выражение в идеологии "джентльменов науки", воплотившейся в программных установках Британской Ассоциации содействия развитию науки, созданной в 1831 г. Наука рассматривалась здесь как самосознание промышленного общества, как знание нейтральное относительно ценностей общества и направленное на применение в технике ради социального прогресса. Как отмечают Д.Меррей и А.Текрей – авторы фундаментального исследования, посвященного идеологии "джентльменов науки", они "не были озабочены наукой в том современном профессиональном смысле научного познания как средства к жизни. Их скорее интересовала наука как занятие или личное призвание тех, кто обладал уже финансовым достатком и обеспеченностью... "Свободный" и "непредвзятый" джентльмен мог с помощью науки найти свое истинное Я в национальной духовной элите" (28, р.ЗЗ). Наука рассматривалась скорее как религиозное призвание, как способ удовлетворения своей любознательности, как путь вхождения в интеллектуальную элиту, чем как профессия. Профессионализация науки, превращение науки в профессиональное занятие, обеспечивавшее ученого денежным вознаграждением – процесс весьма длительный и его завершение можно, очевидно, связывать со 2-й половиной XIX века. В 1833 г. Уэвелл – известный английский философ и методолог индуктивизма впервые применил термин "scientist" и возникают именно в эти десятилетия профессиональные объединения ученых и институты науки. Характеризуя признаки профессионализации науки, историки науки особо выделяют такие нормы, как 1) интеллектуальная квалификация – приверженность определенному организационно закрепленному корпусу знания, 2) социальная ответственность – принятие ученым обязательств по выполнению определенных норм, 3) заработная плата – ожидание денежного вознаграждения, которое не опускалось бы ниже определенного минимума и соответствовало бы вознаграждению других интеллектуальных профессий, 4) внутренняя взаимосвязанность сообщества – чувство корпоративного единства, обнаруживающихся в комплексе социальных и культурных взаимосвязей, 5) авторитет – признание другими профессиональными группами и правительством (См. 29, р.5-6). Эти нормы, которые английские историки науки вычленили на материале Королевского химического института, конечно, могут быть расширены. В частности, в этом списке профессиональных норм забыто такое требование, как единство метода, которое, по мнению всех мыслителей от XVII до XX века, определяет единство науки, позволяет провести демаркацию между наукой и не-наукой, с одной стороны, и между различными научными областями или дисциплинами, с другой. Начиная с Бэкона и кончая Гершелем, Уэвеллом, Миллем и Максвеллом в XIX в., английские ученые усматривали единство науки в научном методе. Правда, он по-разному понимался и здесь расхождения достаточно велики – от эксперимента до индукции, от наблюдения до метода математической гипотезы, но важно подчеркнуть, что научный метод понимался как критерий научности и как способ культурной легитимизации научных достижений: в методе усматривали основу для социокультурного признания научных открытий за пределами естествознания (См.: 30, с.214-216).

Совершенно иной характер носили формы организации науки, способы социальной поддержки научных исследований во Франции. Связь науки с государственной властью здесь с самого начала была гораздо более жесткой и явной. В декабре 1666 г. собрание ученых, проходившее в библиотеке короля, учредило королевскую Академию наук. Протектором Академии король объявил самого себя. Вначале Академия состояла из 16 академиков, которые получали жалованье от 800 до 2000 ливров. Лишь в 1699 г. Академия получила свой Устав, где король был объявлен протектором Академии. Во главе управления делами Академии стояли 10 почетных членов, далеких от науки, но близких двору. Они осуществляли власть короля в Академии. Сам король был наделен большой властью – он не только утверждал результаты тайного голосования новых членов Академии, но и сам избирал из трех кандидатов на вакансию "пенсионеров" лишь одного и на место внештатного академика одного из двух, предлагаемых Академией. Король наделил Академию рядом привилегий, наиболее важной из которых было наделение ее правом экспертизы любого технического изобретения. Для того, чтобы получить королевскую привилегию, изобретение должно получить одобрение со стороны Академии. Устав регламентировал дни, часы и характер академических собраний, предоставляемое членам академии время каникул, обязанности президента, секретаря и казначея. Академия по сути дела превратилась в государственный институт, функция которого в арбитраже, экспертизе и контроле научной и технической деятельности. Степень автономности французской Академии намного меньше, чем автономия Королевского Лондонского Общества. Власть короля Франции распространялась и на созданное королевское учреждение: он определял сумму, назначаемую на материальна обеспечение Академии (12 тыс. ливров в год до конца XVII в.), определял сумму жалования 20 членов Академии наук, состав членов Академии.

В составе Академии наук были ученые-профессионалы, источником существования которых было академическое жалование. К ним принадлежат прежде всего астрономы Парижской обсерватории (Д.Кассини, Ж.Кассини, Д.Д.Маральди), физики (например, Р.А.Реомюр). Однако, большинство членов Академии наук составляли профессора Сорбонны, Королевского Сада, практикующие врачи, придворные короля. Для них научные исследования и академическое жалование были побочным занятием и составляло лишь часть, нередко весьма небольшую, их доходов. Из 300 академиков дореволюционной Франции большинство имели частную практику. Число академиков и пенсий, т.е. жалования академикам, было ограниченным: "Старший получал 3000 ливров, а двое более молодых его коллег делили пенсию старшего, получая 1800-2000 ливров. Академиками становились в зрелом возрасте. Математик Б.Бессе ждал 24 года, чтобы получить свои 1200 ливров и умереть после этого. Л.Жанти ждал 32 года, и лишь в 60 лет его включили в список получающих "пенсию", или академическое жалованье (27, р. 131). Академики преподавали в королевской школе и ботаническом саду, были профессорами медицинских факультетов университетов, военных школ. Большое число оплачиваемых должностей академики занимали в армии, во флоте. Они были консультантами мануфактур, например, севрской мануфактуры и т.п.

Иными словами, Академия наук была гораздо теснее связана с королевской властью. В ее истории был период, когда в нее был назначен "комиссар", который призван был следить за тем, чтобы академики не отвлекались на обсуждение бесполезных для промышленности и ремесел вопросов. Научные исследования не стали профессиональным делом, а наука не стала профессией. Лишь после Французской революции происходит профессионализация ученых и всего научного сообщества. В 1795 г. вместе с учреждением Института Франции все члены научного сообщества впервые стали получать плату за свои научные исследования и не могли отказываться от нее. Плата ранжировалась в соответствии со стажем научной работы; 48 старейшин получали по 2100 ливров, 48 ученых со средним стажем – по 1500 ливров, 48 с наименьшим стажем – 900 ливров. В послереволюционной Франции уже не осталось места для типичной в ХVII-ХVIII вв. фигуре ученого-любителя. Хотя многие ученые совмещали научные исследования с преподаванием, однако, исследование не становится здесь лишь побочным делом преподавания. Наоборот, преподавание проникается научным духом, отражает результаты исследовательской работы, превращается в продолжение исследований. Это характерно, например, для Гей-Люссака и Био, разделивших курс физики на две части в соответствии с собственными научными интересами (См.27, р. 140-142).

Создание Лондонского Королевского Общества и Академии Франции было по сути дела формированием первых собственно научных социальных институтов. Используя возможности, существовавшие в условиях абсолютной монархии, наука утвердила себя в качестве достаточно автономного социального института со своими функциями и своеобразной структурой. Именно в рамках этого института осуществлялись оценка частных наук, проводимых научных исследований, были определены нормы и критерии научности, в соответствии с которыми проводился и контроль за их соблюдением. Наука достигла автономии благодаря тому, что с самого начала она отказалась от вмешательства в другие сферы жизни – религию, мораль, политику, философию. Эту черту науки XVII в. Ван ден Дейль называет "культурным и политическим конформизмом институциализированной науки" (31, р.42). Институциализация науки включила ее в политическую структуру общества, давала ей протекцию и поддержку, а ученым – престиж. Успехи науки связаны с этим процессом и вместе с тем с отказом от вмешательства в другие области социальной и культурной жизни, с четкой демаркацией области собственно научных исследований, которая определяется прежде всего единым методом и деонтологизацией науки, связанной с переходом от метафизически-субстанциалистского истолкования сил к функционалистско-математическому описанию явлений. Запрет на любые онтологические утверждения и обсуждения вопросов, выходящих за пределы компетенции науки, понятой эмпирически-опытным образом, сохраняется на всем протяжении XVII и XVIII веков.

Итак, наука, став социальным институтом, включилась в систему властных отношений, существовавших в том или ином обществе. Она получала привилегии от инстанции власти, социальную поддержку в разнообразных формах – от финансирования экспедиций и научных исследований до создания собственных журналов и изданий. Властные отношения принизывают и самое научное сообщество. В нем выделяются инстанции управляющие, руководящие и управляемые, руководимые. В нем возникает иерархия, ранжирование по уровню компетентности, стажа, денежного вознаграждения, места в системе управления. Патроном первых научных обществ был король. Превращение науки в одно из государственных, на первых порах королевских, учреждений, в одно из ведомств, а научного сообщества в одну из корпораций, одну из Коллегий существенно трансформировало отношения между учеными: они стали опосредованы Уставом, в котором были кодифицированы нормы и идеалы научного сообщества и права, регулировавшие их взаимоотношения с институтами власти.

Наука в демократическом обществе.

Научный дискурс, регулируемый правовым законом.

Наука, став государственным институтом, подчинялась всем правовым нормам, которые регулировали жизнь общественных организаций и всего общества. Жизнь научного сообщества регулировалась специфическими правовыми нормами, изложенными в Уставах научных обществ. Устав определяет права и обязанности члена научного общества, придает авторитарный или демократический характер избираемым им руководящим органам, фиксирует источники финансирования и поддержки со стороны других социальных институтов. Нормы, зафиксированные в Уставе, имеют общеобязательный характер для всех членов научного общества.

Право как механизм осуществления власти, как совокупность юридически кодифицированных норм имеет грандиозное значение для возникновения и развития европейской цивилизации и культуры. Дело не только в том, что право задавало нормы социального поведения и взаимоотношений между людьми, но и в том, что оно создавало новый тип общества – общества дисциплинированного. Как заметил Б.А.Кистяковский, "право в гораздо большей степени дисциплинирует человека, чем логика и методология или чем систематические упражнения воли... право – по преимуществу социальная система и притом единственная социально дисциплинирующая система. Социальная дисциплина создается только правом; дисциплинированное общество с развитым правовым порядком – тождественные понятия" (32, с. 101).

Однако нельзя ограничиваться лишь фиксацией дисциплинирующего значения права. Его роль в формировании социальности не ограничивается лишь этим. Право задает границы человеческого своеволия и тем самым впервые по сути дела формирует свободный характер человеческой воли и действия. Право никогда не было выражением воли господствующего класса, – возведенной в закон. Такая интерпретация сущности права не учитывала того, что правовые нормы складываются в результате компромисса и консенсуса между различными заинтересованными группами, всегда существовавшими и внутри класса, пришедшего к господству, и внутри класса, ему противостоящего. Кодификация правовых норм в конституциях, в различного рода кодексах, в том числе и в уставах обществ, примиряет интересы многообразных социальных групп, не позволяет общественным силам расколоться и начать защищать свои интересы силой оружия. Тем самым право имеет более широкую социальную функцию, чем просто выражать интересы господствующего класса, функцию защиты интересов общества в целом.

Более того. Утверждение права как механизма власти в европейских странах формировало новый способ мысли, нашедший свое выражение в философии. Можно сказать, что формирование методологии науки непосредственно связано с осознанием важности общеобязательных правовых норм для общества. Ведь методология науки, которая возникает в философии конца XVII – начала XVIII в., тоже пытается фиксировать общеобязательность методологических норм, подчеркнуть значимость единого метода в определении науки. Да и сама методология науки нередко мыслится по образу и подобию права. Можно напомнить в этой связи стремление Кондорсэ подвергнуть все прежние убеждения и предрассудки суду трибунала Разума, трактовку Кантом критики чистого Разума как суда и законодателя норм теоретического знания, заимствованное из юридического мышления различение формальных и материальных ценностей в аксиологии XX в. (М.Шелер, Г.Риккерт и др.).

Итак, нормативистское истолкование методологии, акцент на общеобязательности, общезначимости и универсальности методологических норм, на единстве и единственности научного метода, превращение метода в решающий критерий научности – таковы особенности научного дискурса в XVII – XVIII вв. И эти особенности непосредственно связаны с утверждением права как механизма осуществления демократической власти, как совокупности норм, регулирующих социальную жизнь, в том числе и жизнь научного общества. Правовая регуляция социальной жизни обеспечила автономность науки как социального института, а кодификация научных норм в методологии и в уставах научных обществ позволила дисциплинировать научное исследование, сопрячь результаты, получаемые разными исследователями, поскольку каждый действует по единому методу, преодолевать разногласия между членами научного сообщества и достигать согласия между ними.

Инстанция власти, которая еще недавно отождествлялась с внешней инстанцией, задающей научному сообществу нормы, правила, что-то запрещающие и что-то разрешающие, обеспечивавшей контроль, цензуру и подавление волеизъявления членов научного сообщества, из внешней инстанции стала имманентно присущей науке. Превращение науки в социальный институт означало вместе с тем и подчинение научного сообщества правовым законам. Более того. Вырабатываемые научным сообществом уставные нормы также приобрели характер общеобязательных (в рамках научного сообщества) правовых норм, регулирующих поведение членов научного общества, их взаимоотношения, отношения с вненаучными инстанциями. Зафиксированные в программе научных обществ установки определяли критерии научности и цели исследований. Не трудно увидеть соответствие между целью научных исследований, которая усматривалась в фиксации закона природы, и в регуляции всей социальной жизни, в том числе и жизни научного общества, с помощью правового закона. Ведущий принцип власти – правовой закон, следствием которого является повиновение членов общества. Ведущая цель научных исследований – выявление закона природы. Дискурс власти и дискурс науки оказываются тождественным. Он регулируется нормой закона. Закон становится способом регуляции науки – и как социального института, где центральным становится регуляция через правовой закон, и как исследовательской деятельности, подчиняющейся методологическим нормам, прежде всего в форме универсального закона, фиксирующего регулярности в природных явлениях и процессах.

Итак, формирование правового общества совпало с возникновением нормативно понятой методологии и с проникновением правовых отношений внутрь самого научного сообщества. Между определением правового общества через правовой закон (а именно с этим связана демократия) и определением научного дискурса через универсальный закон существует явная корреляция, а не просто искусственная аналогия, Закон можно рассматривать как ту матрицу, которая определяла и структуру властных отношений в европейских обществах с конца XVII начала XVIII вв. и форму взаимоотношений между учеными в научных обществах, созданных уже в этот период, и цель научного исследования.

Однако, дело не ограничивается корреляцией между этими сферами социальной жизни. Существует корреляция между наукой и другими областями социальной жизни, в частности, между научным исследованием и формами экономической деятельности, лежавшими в основании европейской цивилизации. Так, немецкий социолог Л. фон Визе еще в 1929 г. говорил об "экспериментальной природе конкуренции", подчеркивая тем самым общность конкуренции и эксперимента, на котором строилось научное знание. В 1968 г. будущий лауреат Нобелевской премии по экономике Ф.А.Хайек прочитал лекцию под названием "Конкуренция как процедура открытия", где он проводил аналогию между конкуренцией как механизмом рыночной экономики и научным исследованием, открывающим что-то новое. Их объединяет между собой непредсказуемость результатов, расхождение между тем, что ожидается и тем, что достигается, поиск неиспользованных возможностей, дух инициативы и предприимчивости, риск. "Своеобразие конкуренции заключается в том, что в конкретных ситуациях, когда она значима, ее действие не может быть проверено, а может быть лишь засвидетельствовано тем фактом, что рынок будет выигрывать при сравнении с любыми альтернативными социальными механизмами. В этом общность конкуренции с научным методом: преимущества принятых научных процедур также никогда не могут быть доказаны научно, а могут быть лишь продемонстрированы повседневным опытом показывающим, что в общем и целом эти процедуры лучше, чем альтернативные подходы, приспособлены к подтверждению наших ожиданий" (33, с.7). Хайек отмечает, конечно, отличия между конкуренцией и научным открытием. Если наука ориентирована на открытие всеобщих законов, представляющих собой регулярности событий и процессов, то конкуренция есть метод открытия конкретных фактов, имеющих значение лишь для временных целей. Важно одно – то, что Хайек выявляет определенную общность между направленностью научного знания, понимаемого как деятельность открытия, и природой конкуренции, позволяющей достичь новой информации о конкретных фактах, продуктах труда и пр. Поэтому отнюдь не случайно то, что возникновение правового общества в Европе совпало с утверждением конкуренции как механизма рыночной экономики и с рождением науки. Более того. Не трудно заметить явную корреляцию между победой конкуренции, утверждением нормативно-правовой регуляции общественной жизни и формированием нового типа научного дискурса – дискурса, ориентирующегося на выявление закона и отождествляемого с научным открытием. Это все моменты единого целого – нового типа цивилизации, складывающейся в европейских странах в XVII – XVIII вв.

Социальная демократия связана не только с правовой регуляцией общественной жизни, но прежде всего с разделением властей – законодательной, исполнительной, судебной. Правовые нормы, которые действовали в абсолютных монархиях, были существенно деформированы соединением различного рода властей. Развитие европейской цивилизации как раз и шло к разделению властей, ко все большей автономизации различных структур власти. Да и в самой науке как социальном институте по мере демократизации социальной жизни европейских стран начинает осуществляется процесс разделения властей – вычленение инстанций законодательно-нормативных и инстанций исполнительных и контролирующих выполнение принятых норм. Так, инстанция законодательной власти обычно связывается с общим собранием членов научного общества или Академии. Уже в Лондонском королевском обществе общим собранием формируется Совет, который наделяется функциями исполнительной власти в период между общими собраниями. В наши дни в большинстве научных обществ и Академий существует Президиум, Секретариат, а при них управление делами. Управление научными обществами в наши дни весьма усложняется. Складывается нередко иерархическая, бюрократически командная система организации науки с громадной армией администраторов. По некоторым данным в наши дни в США на десять ученых приходится 6 административно-вспомогательных работников, в то время как в СССР – 50, а в Академии наук СССР – 37 (34, с.5). Система управления наукой, сложившаяся в СССР, – пример невиданно разросшейся бюрократической системы, чуждой демократии. Однако, и демократия предполагает формирование в науке властных структур, их функциональное разделение, постоянную диверсификацию связей научных исследований со структурами власти.

Нельзя не заметить существенных различий в организации науки в разных странах. Так, для Франции традиционно велика доля государственного вмешательства в науку. В последние годы государственное воздействие на науку даже усиливается. В 1984 г. создается Министерство по науке и технологии и централизованная система принятия решений в сфере науки и техники, субсидирования научных исследований и управления ими. В это Министерство входят Национальное агентство содействия научным исследованиям, Агентство по информации, Государственное Управление по использованию новых источников и экономии энергии. Национальное бюро метрологии, Центр анализа перспектив и банк данных по проблемам науки и техники. В отличие от Франции в США не существует единой системы управления наукой. Связи между научными исследованиями и структурами государственной власти здесь гораздо более разнообразны и имеют тенденцию к увеличению своего разнообразия. Прежде всего в бюджете США нет единой сводной статьи о расходах на научно-исследовательские разработки. Каждое правительственное ведомство включает такие расходы в общую заявку на предстоящий финансовый год через комитеты и комиссии, создаваемые в правительственных органах. В палате представителей создан Комитет по науке и технике (SТС), в сенате – Комитет по торговле, науке и транспорту (ССSТ), при библиотеке Конгресса создана исследовательская служба Конгресса (CRS). В общем управление наукой осуществляется в США более 40 федеральными агентствами и ведомствами и около 20 комитетами сената и палаты представителей. Правительственное управление наукой осуществляется советником по науке, который одновременно является главой Управления по научной и технической политике, созданного и в 1976 г. (OSТР), межведомственной консультативной комиссией по науке, технике и технологии, Федеральным координационным советом по науке, технике и технологии. Президентским Советом по науке и технике. При различных министерствах сформированы специальные комиссии и лаборатории по анализу науки и техники в соответствующих областях. Следует подчеркнуть, что функции этих властных структур почти полностью ограничиваются консультированием и анализом предлагаемых проектов. В США найдены механизмы преодоления монополии в науке и концентрации процесса разработки научной политики в узком кругу экспертов и представителей власти, принимающих окончательные решения. Система власти в американской науке весьма диверсифицирована, включая в себя наряду с федеральными органами органы управления отдельных штатов, в университетах, в частно-промышленном секторе и внутри фирм. Сама система научно-исследовательских учреждений также весьма разнообразна и включает в себя различные независимые лаборатории и институты в университетах, промышленные институты, частные контрактные институты, неприбыльные научные лаборатории и центры. В США созданы и профессиональные объединения ученых и инженеров с высоким уровнем независимости и автономности в источниках финансирования. Среди них Национальная Академия науки, Национальная академия технических наук. Национальный институт медицины.

Современная наука существует в правовой системе. В свою очередь правовая система, представленная в демократической власти, нуждается в науке, в научном обосновании своих норм, в научной критике социальных предрассудков и мифов, использует научные данные и методы при решении правовых проблем. Эта взаимообусловленность права и науки составляет центральный принцип одного из вариантов либерализма, ориентирующегося на науку и превратившего науку в универсальную ценность цивилизации и культуры. Этот тип либерализма можно назвать сциентистским либерализмом, которому в экономической жизни соответствует рынок, а в социально-политической жизни – демократическая форма правления, регулируемая правовыми нормами. Идеология сциентистского либерализма имеет длительную историю от Дж.Ст.Милля в XIX в. до защитников "открытого общества" в XX веке (К.Поппер, Г.Радницкий и др.). Причем все представители этой идеологии видят в науке силу, которая позволит рационализировать все сферы общественной жизни, оптимизировать экономику, национальные отношения, преодолеть спонтанность социального развития и достичь высокого уровня оптимальной организации общества. Так, известный биолог К.Пирсон в книге "Грамматика науки" (1892 г.) писал: "Я утверждаю, что стимулирование научного исследования и распространение научного знания через усиленное насаждение научных навыков мышления приведет к более действенной гражданственности и укреплению социальной стабильности. Умы, подготовленные к использованию научных методов, с меньшей вероятностью будут склонны руководствоваться простым зовом чувств или слепыми эмоциональными побуждениями совершать акты, которые в конечном счете могут привести к социальной катастрофе" (35, р.9).

Уверенность в том, что наука имеет фундаментальное значение для демократических обществ, а в самой науке весьма значим научный метод сохранилась и в первой половине XX века, когда в Европе возникли и крепли тоталитарные режимы, отвергавшие науку и выдвигавшие в центр культуры или расовый, или классовый миф. В конце 1940 г. журнал "Нейчур" опубликовал статью "Культурное значение научного метода", где проводилась мысль о фундаментальном значении науки для демократии: "Формирование облика науки фундаментально важно для сохранения науки, а трансформация содержания и методов поощрения такого формирования, не ограничивающегося простым перечислением научных фактов, является одной из насущных проблем современного образования. Судьба демократии связана с распространением научного подхода, и это более важно, чем даже участие науки в решении непосредственных практических проблем, поскольку научный метод – единственная гарантия возможности существования общественного мнения, в достаточной степени разумного в современных социальных условиях" (36, р.817). Но именно в этот период – в период осуществления проекта по созданию атомной бомбы, начавшего реализовываться в США, Англии и СССР, возникают новые по своему характеру отношения между наукой и системой государственной власти. Произошло усиление государственного влияния на научное сообщество, научные исследования, научные общества, с помощью финансовых и юридических средств через различные каналы и процедуры принятия решений осуществлялся контроль за исследовательской деятельностью. Этот контроль обеспечивается с помощью установления приоритетов в научной сфере через механизм распределения ресурсов, финансов, инструментария. После 1945 года можно говорить о политике в области науки, которая направлена на развитие научных исследований и на практическое использование ее результатов. Государство через аппарат управления наукой нередко непосредственно ставит перед научными учреждениями актуальные с социальной и политической точки зрения задачи. Вместе с тем наука оказывает воздействие на механизм принятия решений в правительстве, которое стремится обосновать свои решения с помощью экспертов-ученых. Ученые выступают уже не просто в качестве экспертов, но и в качестве консультантов правительств.

В современной социальной философии существуют две различные программы в объяснении взаимоотношений науки и государства. Одна из них настаивает на том, чтобы наука была независима от государства. Так, авторы одного из сборников, выступающие против идеологически ангажированных исследований, анализируют политический вызов науке. Г.Радницкий проводит мысль о том, что условием "сохранения и совершенствования открытого общества является уважение к истине и, что касается науки, методология, которая приобретает смысл благодаря этому понятию науки" (36, р.44). Х.Ватрин считает, что в совершенствовании знания "важнейшим шагом является обеспечение свободы конкуренции на рынке идей, т.е. сохранение свободы мышления с помощью учреждений, защищающих эту свободу" (36, р.25). В.Беккер подчеркивает, что "наука в соответствии с прогрессивной концепцией свободы политического либерализма, должна быть в принципе свободна, независима от государства" (36, р.182).

Вряд ли та идеология, которая развивается в этом сборнике и которая делает акцент на независимости науки от государственной власти, отражает существующие в современном обществе взаимоотношения науки и государства. Гораздо более адекватно отражает эти взаимоотношения другая программа, представленная в ряде концепций социологии науки и подчеркивающая факт политизации научных исследований. Одна из этих концепций, делающая акцент на ангажированности науки, ее вовлеченности в социально-политические, властные отношения, – так называемая критическая философия науки, развиваемая Г.Маркузе, М.Хоркхаймером, Т.Адорно.

Обращая внимание на политизацию науки, критическая философия науки рассматривает науку как культуру инструментального разума и потому она служит любым целям, вынесенным за сферу ее собственной ответственности. Наука и техника и интерпретируются ими как инструментальная идеология.

Другая концепция, развивавшаяся в русле программы политизации науки – концепция социологии науки т.н. Штарнбергcкой группы. В нее входили Г.Беме, В.Деле, В.Крон, В.Шефер. Все они объединялись в институте им. М.Планка по исследованию научно-технического мира (Штарнберг, ФРГ). Основная идея этой концепции заключается в том, что наука, по их мнению, все более служит внешним целям. Внешние, социальные, экономические, политические цели интериоризуются наукой, превращаются в руководящий мотив исследования. Этот процесс представители Штарнбергcкой группы называют финализацией науки, т.е. процессом подчинения научных исследований некоторым конечным целям. Это означает, что в развитии науки уменьшается вес внутринаучных факторов) таких, как методологические регулятивы, рост теоретического знания, и увеличивается значение тех приоритетов, в решении которых заинтересовано общество. В качестве примера финализации науки они приводят факт т.н. "приемлемой науки", которая, принимая политические цели, действует партийно-ангажированным образом, утверждая господствующие в данное время политические силы и их интересы. Другим примером финализации науки служат исследования объектов, выделенных самой наукой, но имеющих важное значение с экономической, военной, медицинской, экологической точки зрения. Представители Штарнбергской группы отнюдь не отрицали автономности развития научно-теоретического знания, особенно на фазе становления замкнутой теории, однако решающим после становления замкнутой теории и превращения ее в парадигму дисциплинарного знания считали процесс финализации науки, т.е. процесс формирования теоретического знания под влиянием внешних целей, которые оказываются целевой причиной развития научных исследований. Несомненно, что эта социологическая концепция гораздо ближе и адекватно выражает особенности функционирования в условиях научно-технической революции и интенсивного взаимосопряжения науки и общества, роста прикладных исследований и разработок и подчинения науки социальным целям, чем те концепции, которые отстаивают идеи науки, свободной от ценностей, и ее управления с помощью демократических дискуссий и плюрализма каналов политического регулирования науки. Наиболее известным защитником этой концепции является К.Поппер, выдвинувший концепцию "открытого общества", в котором важнейшее значение имеют плюрализм позиций и решений, критичность установок и рациональные критерии критики (37, 38, 39, 40, 41).

При всей альтернативности этих программ их объединяет один момент – выделенность науки во всей культуре. По мнению защитников этих программ, наука занимает в современной цивилизации особое, высшее место и обладает превосходством перед всеми другими формами культуры. Наука является единственным способом мышления, который имеет универсальное значение. Превосходство и исключительность науки обосновывается ссылками на значимость научного метода, ценность ее результатов и технических приложений.

В последние десятилетия возникла и развивается новая программа, которую можно назвать программой антисциентистского либерализма. Ее наиболее известными защитниками являются П.Фейерабенд, Г.Спиннер. С либерализмом ее связывает идея отделения науки от государства, подчеркивание важности и необходимости автономного развития науки. Однако, в отличие от вышеназванных программ Фейерабенд отвергает примат науки в культуре. Наука, но его мнению, не может притязать на особое, высшее положение в свободном обществе. Необходимо разрушить авторитет науки, ее выделенность в культуре. По его мнению, наука представляет собой не опору, а угрозу демократии, а единственной методологической нормой науки может быть отсутствие каких-либо норм, или принцип "все дозволено". "Свободным является общество, в котором все традиции имеют равные права и равный доступ к власти" (42, с.470). Равные права необходимо представить всем духовным традициям – и мифу, и религии, и магии, и науке. Свободным может быть лишь то общество, которое, по мнению Фейерабенда, исключит чрезмерное давление со стороны одной из традиций, не будет представлять особое, высшее место какой-то одной традиции и считать ее более приоритетной, чем все остальные. В этом де существо свободы, демократии и плюрализма. Такого рода программа чревата не только разрушением науки и выдвижением контрнаучных ценностей на первый план, но и утверждением ретроидеологий, ориентирующихся на мистические религиозные культы и синтезирующих их с квазинаукой. Отказ от выдвижения универсальных норм опасен для европейской цивилизации, основанной на науке. Да и сама наука, понятая как совокупность убеждений, оказывается скорее идеологией, чем рациональным знанием. Защитникам этой программы хотелось бы напомнить трагический опыт идеологизации науки в тоталитарных обществах, ту практику подавления свободы научных исканий, которая была присуща всем тоталитарным обществам XX века (2).

Альтернативная наука – наука как коммуникация.

Было бы неверным отождествлять все формы взаимодействия ученых с властными отношениями, существующими внутри науки и вне ее. В науке есть громадный пласт отношений между учеными, который не поддается замутнению со стороны инстанций власти, – пласт отношений между учеными как равноправными партнерами исследования, диалога, обсуждения, соавторства и пр. В настоящее время все более ясным становится то, что одной из решающих характеристик науки является ее коммуникативная природа. Ни ход, ни результаты, ни субъекты познания не могут быть отторгнуты от той ситуации общения, в которой осуществляется научное исследование. Каждый элемент познавательного акта и его содержания пронизан, освещен контекстом коммуникационного взаимодействия. Познавательный акт обусловлен контекстом общения, где каждый участник коммуникации взаимоориентирован на общение, каждый акт коммуникации нагружен интенциональными смыслами, установкой на другое равноправное сознание. Наука "соткана" из множества живых диалогических нитей – как со своими современниками, так и со своими предшественниками. Научное знание оказывается направленным взаимодействием различных актов полагания смысла, его смысл, полагаемый в деятельности каждого из равноправных участников коммуникации, размещается на границе с другими смыслами, а взаимопонимание, достигаемое в диалогической коммуникации, есть нахождение на одной и той же исторической плоскости, где каждый предшественник становится современником и равноправным участником диалога. Участие в коммуникации ученых приучает их считаться с мнениями других, сообразовывать свое поведение и собственное мнение с позицией коллег, искать согласие, достигать общей точки зрения. Проникновение в научные коммуникации инстанций власти означает, что Некто позволяет решать и покорять одной своей волей, фактом наделения его властью. Для любого представителя административной бюрократии, осуществляющей власть в науке, даже консультация с теми, кто уполномочен и призван судить об обсуждаемых вопросах, оказывается разделом власти, что он с трудом может терпеть (43; 44).

Научное исследование, понятое как коммуникативный процесс, представляет собой сложную гамму познавательных актов и включает в себя "вопрошание" и предвосхищение ответа, согласие и возражение другим участникам коммуникации. Передний край науки – это поле взаимодействия многих принципиально равноправных сознании, в котором складывается разноречивое, дифференцированное согласие. Наука, понятая как интерференция актов коммуникации, подчиняется определенным нормам и образцам взаимодействия ученых. Эти нормы и образцы, обеспечивающие устойчивость научного знания, отлагаются в системе дисциплинарного знания и в определенных идеалах и критериях научности, выявляемых методологией науки.

В истории науки нельзя не заметить противоборства науки как) власти и науки как коммуникации. Формирование новых форм! коммуникации между учеными всегда протекало в конфликтах с прежней системой властных отношений в научном сообществе. В борьбе с прежними формами организации науки ученые выдвигали альтернативные идеалы взаимодействия между учеными, в том числе и альтернативные формы коммуникации. Можно сказать, что, движение "альтернативной науки", существовавшее на каждом этапе развития науки, апеллировало к науке как коммуникации равноправных участников исследования, диалога, взаимного обсуждения, постоянно обращалось к тому слою в науке, который не поддавался деформациям со стороны инстанций власти. Таким слоем всегда была наука как коммуникация. Сами же формы этой коммуникации трактовались по-разному – то как диалог, то как "невидимая коллегия", то как неформальное, межличностное общение, осуществляющееся в различного рода салонах, в малых группах, "коммунах" и т.п. Вместе с ростом форм институциализации науки, ростом инстанций власти внутри и вне науки развиваются и формы коммуникационного взаимодействия ученых. Наслаиваясь друг на друга, оттесняясь на периферию и выдвигаясь на первый план, формы коммуникации ученых оказываются тем оселком, на котором зиждется все движение альтернативной науки, вся ее идеология, выступающая как контридеология относительно науки как системы власти, как контрдвижение относительно науки как системы власти, как контрдвижеиие относительно институциально организованной Большой науки. Само собой разумеется, в этой идеологии много утопического, а в самом факте ее альтернативности заключен исток ее неэффективности. Однако, из этого нельзя делать вывод о ее беспочвенности. Движение "альтернативной науки" сосредоточивается на том пласте отношений между учеными, который играл, играет и будет играть громадную эвристическую роль в научных исследованиях и развитии науки, а именно на научных коммуникациях, на межличностных отношениях между учеными.

Возникновение новоевропейской науки непосредственно связано с обращением к научной коммуникации как фундаментальному пласту науки. Как известно, в средние века были созданы специфические формы институтов передачи знаний – университеты со своей структурой власти, с властными отношениями внутри сообщества преподавателей, с институциально признанной и регламентированной формой общения учителей и учеников – диспутами. Ученый эпохи Возрождения стремится порвать с той формой институциализации науки и преподавания, которая осуществлена в средневековых университетах. Он не занимает никакого официального положения в расписанной иерархии должностей ни внутри факультетов, ни внутри университетской корпорации. Все мыслители Возрождения выступают с критикой университета как формы организации общения ученых, с яркой критикой схоластических диспутов и стремятся возродить диалог, т.е. ту форму философствования и жанра научной литературы, которая была развита в античности. Вместо ритуализированного, тяжеловесного средневекового диспута они выдвигают идеал дружеского общения между единомышленниками, посланий друзьям, где нет места церемониальности, этикету, собеседованию между учеными под патронажем короля, князей, высших сословий знати. Эта форма коммуникации между учеными и была названа "Академией", что должно было свидетельствовать о возрождении "Академии" Платона в условиях Италии XV в. Название "Академия" для носивших совершенно домашний, непринужденный, дружеский характер собеседований ученых, энтузиастов, эстетов и государей являлось исключительно гуманистической реминисценцией и было введено флорентийскими платониками около середины XV в. "Академия Марсилио Фичино во Флоренции, неаполитанская академия Джовиано Понтано, римская – Помпонио Лето, венецианская – Альда Мануцио в эпоху кватроченто, основанная Бернардино Телезио в Козенце академия, академии "della Crusca" и "del Cimento" в эпоху чинквиченто, являвшиеся по характеру и результатам своей деятельности значительнейшими из академий, сохраняли всегда со всеми прочими академиями демократический и непринужденный характер частной и общественной жизни того времени; они все создавались свободным образом и не имели даже для торжественных случаев ни каких-либо уставов, ни какого-нибудь неизменного церемониала. Образцом при создании таких обществ служила древнейшая академия, т.е. Academia Platonica во Флоренции" (46, с.157-158). В то время как средневековые университеты благодаря единым институциональным нормам приобрели авторитарный характер, академии стали той новой формой организации научного общения, которая не только поставила в центр демократические формы коммуникации, но и предоставила возможность для взаимного соревнования и объединения усилий ученых, образованных практиков, гуманитариев, художников. Все это создало не просто новую атмосферу дружеской состязательности, но и реальную почву для совместной работы, для развития теоретических исследований и прикладных разработок в механике, архитектуре, военном деле.

Мы уже отмечали, что научные общества принимали различные организационные формы. Академии в Италии были преимущественно группой единомышленников, находившейся под патронажем двора или какого-то знатного лица. Королевская Академия Франции была департаментом (Коллегией) в государственном аппарате. Королевское Лондонское общество было гораздо более открытым учреждением, которое руководилось собственным Президентом, однако его патроном на первых порах был все же король. Создание таких институциональных форм организации науки со своим Уставом, дисциплинирующими нормами вхождения и исключения членов общества, со своей структурой власти делало весьма устойчивой жизнь ученого, обеспечивало продвижение его по всей лестнице научной карьеры. Правда, и здесь нельзя не видеть различий между разными формами организации науки. В эпоху Возрождения все общество, в том числе и научное сообщество, делилось на нобилей и изгнанников. Первые пользовались доверием государя и поддерживали порядок, сложившуюся систему власти и существовавшие традиции. Изгнанники требовали изменений, изгонялись из общества. Надо отметить, что нобили и изгнанники не были разъединены пропастью. Многие нобили превращались в изгнанников. Такова судьба Макиавелли, Ф.Гвиччардини, впавших в немилость государя. Еще более трагична судьба Т.Мора, М.Сервета, Д.Бруно. Во всяком случае неформальное, дружеское общение единомышленников, выдвигавшееся в качестве регулятивного правила внутри академий, не создавало прочных, устойчивых отношений между учеными, не предполагало никаких гарантий для карьеры ученого, ни для его жизненной судьбы.

Формирование классической науки XVII в. связано с созданием научных обществ. Лондонское Королевское общество возникло из совместных усилий трех групп ученых – кружка ученых вокруг С.Гартлиба, включавшего в себя Д.Дыорт, Я.А.Коменского, Р.Бойля, У.Петти, Б.Уорсли, членов Лондонской Коллегии врачей, прежде всего У.Гильберта и У.Гарвея, проводивших экспериментальные исследования и создавших в 1645 году в Грешэм-колледже дискуссионный клуб, в котором реализовывалась программа Бэкона (2) и, наконец, группа профессоров Оксфордского университета, объединившихся в клуб экспериментальной науки. Все это были кружки единомышленников, проводивших исследования, встречавшихся для обсуждения опытов и их результатов на общих собраниях-сходках джентльменов с философским складом ума. Отношения между этими тремя группами были разными в различные годы. Все они боролись за верховенство, критиковали друг друга, хотя многие из членов этих групп входили не в одну, а в целый ряд такого рода объединений, например, Р.Бойль участвовал в деятельности всех трех ассоциаций, а У.Петти даже в шести из девяти существовавших в то время ассоциаций – коллегий. Их отношения друг с другом и властью принимали нередко драматический характер, в частности, в 1650 году сложилась открытая конфронтация этих групп, которая в конечном итого завершилась созданием Королевского общества. Так из деятельности неформальных групп-коллегий возникло первое научное общество, где коммуникация между учеными регламентируется определенными правилами Устава, где создается правящий Совет со своим президентом и управляющей властыо. Научные общества становятся одной из государственных Коллегий, превращаясь из сообщества философов и медиков в Коллегию, имеющую государственный статус, привилегии, права и обязанности.

Еще до создания Королевского научного общества были предприняты попытки формирования общеевропейской коммуникации ученых. Эта коммуникация осуществлялась не непосредственно, а в переписке, в которой сообщались новые результаты научных исследований, выдвигались контраргументы в опровержение точек зрения своих оппонентов, аргументы в защиту своей позиции. Известно, что М.Мерсенн был не только адресатом многих ученых Европы, но и посредником в их переписке, сообщая им о новостях европейской науки и позволяя тем самым им участвовать в дискуссиях и во всей интеллектуальной жизни. Его переписка охватывает 16 томов. Эти попытки создания европейской системы коммуникации ученых, предпринятые в Англии в конце 40-х годов XVII в., привели к формированию "Адресной службы", к выделению специального лица, ответственного за переписку, за распространение универсального знания. В кружке С.Гартлиба был официально назначен сам Гартлиб с годовым окладом в 100 ф.ст. Постепенно на коллегии философов и медиков (Collegium Philosophicum), которые имели своей целью содействовать развитию экспериментального метода в исследовании природы, было сформировано Королевское общество, получившее в 1662 г. уставную грамоту (королевский диплом). Те неформальные отношения, которые сложились в лондонской группе ученых и в оксфордской группе, Р.Бойль – один из видных деятелей английской химии – назвал "незримой коллегией" (2).

Эта "незримая коллегия" европейских ученых отнюдь не умерла вместе с созданием Королевского Лондонского общества. Переписка со всеми европейскими учеными стала одной из важных функций секретаря общества, каким на протяжении 17 лет был Г.Ольденбург. Он был своеобразным посредником-распространителем научной информации, ответственным за поддержание и расширение сети информации. В архиве Лондонского Королевского общества сохранилось более 700 писем европейских ученых к Ольденбургу (49). Объем переписки отнюдь не уменьшился вместе с основанием первого научного журнала "Философские записки Королевского общества" (1665). Дело объясняется не только эпистолярными традициями, столь важными для культуры XVII в., но и теми идеалами научности, которые выработала и на которых зижделась классическая наука XVII в. Сам факт неприятия и отказа от дискуссий связан с новым идеалом ученого, который живет, уклоняясь от общения с другими людьми, отшельника, проникнутого стремлением к истине, не осуществимого, если он не будет вступать в полемику с другими, с новыми критериями и нормами научности, где опыт и эксперимент оцениваются как лучший судья и гарант истины. Все дискуссии, вне которых, конечно, наука не может существовать, сместились в переписку. Поэтому и письма ученых этого времени нередко представляли собой целые трактаты, разворачивающие свою точку зрения, выдвигающие аргументы в защиту своей позиции и контраргументы против иной позиции. Именно переписка и дружеское обсуждение проведенных опытов и их результатов являются, в соответствии с нормами классической науки XVII века, подлинной коммуникацией между учеными. В ней – выражение "республики ученых", равноправного и демократического общения между ними, общения, не знающего границ и утверждающего транснациональность научного сообщества и науки.

Создание Королевского общества было связано с регламентацией переписки, с попытками выработать нормы научных дискуссий и их взаимного общения. В Уставе общества разрешалось вести беспрепятственно переписку с обществами и другими лицами внутри страны и за рубежом, однако, подчеркивалось, если переписка не выходит за пределы, необходимые для блага и интересов Королевского общества, в вопросах философии, математики и механики. В 1667 г. Секретарь общества Г.Ольденбург вынужден был провести несколько месяцев в тюрьме по обвинению в том, что он передал в письмах сведения за границу, нанесшие ущерб королю и государству (48, р.185-186). Это тюремное заключение во время войны между Англией и Голландией было, очевидно, одной из причин десятилетнего перерыва в переписке между Ольденбургом и голландскими мыслителями, в частности, Спинозой. Королевским обществом были приняты и нормы научных дискуссий, концентрировавшиеся прежде всего на терпимости. Один из основателей Оксфордской группы Д.Уилкинс писал: "Следует стремится не к уязвлению, а к убеждению противника. Если это будет строго соблюдаться во всех случаях и представителями всех сторон, то мы в значительной мере избавимся от раздражительности в поисках истины" (19, p.314).

Итак, "незримая коллегия – это определенный тип коммуникации между учеными, коммуникации неформальной, осуществляющейся в переписке и ставящей целью обсудить свои работы, обеспечить приоритет, получать сведения об исследованиях других ученых. Казалось бы, в науке XX века, обладающей специализированными службами информации и развернутой системой коммуникации – от журналов до конференций и симпозиумов, от информационных компьютерных сетей до принтеров – эта форма коммуникации должна отмереть. Оказывается, она не только не отмерла, но, наоборот, развилась и занимает свое, причем важное место в системе коммуникации между учеными. Этот тип коммуникации существует в исследовательских объединениях и называется у разных историков науки по-разному – "невидимый колледж", "научная школа", "сплоченная группа", "социальный круг" и т.п. Неформальный характер общения между учеными – главная черта такого рода объединений. "В основе представлений о "невидимом колледже" лежит, видимо, то обстоятельство, что в каждом из наиболее активных и соревнующихся друг с другом научных направлений обнаруживается существование особой "внутренней группы". Входящие в такую группу ученые оказываются обычно в прямом контакте с каждым исследователем, который вносит весомый вклад в данное направление, не только на национальном, но и на международном уровне, включая все страны, где данное направление получило достаточное развитие. Основной состав группы собирается обычно где-нибудь в приятных местах на узких конференциях. Члены этой группы информационно связывают отдельные исследовательские центры. Они пересылают друг другу препринты и оттиски статей, сотрудничают в исследованиях. Эти лица составляют как бы ядро, объединяя всех более или менее известных ученых исследователей данного направления, они оказываются в состоянии контролировать финансирование и лабораторное обеспечение исследований как на местах, так и в национальном масштабе" (50, с.335-336). В этих словах известного американского науковеда Д.Прайса обращается внимание не только на то, что в науке существуют неформальные коммуникации между учеными, но и на то, что в этой сети неформальных коммуникаций можно выделить ведущую группу ученых, объединенных не столько природой исследуемого объекта, сколько общностью методов исследования. Это – ядро, в которое входят наиболее продуктивные ученые, оказывающие наибольшее влияние на исследования в данной области и выбранными методами. "Ядерная группа" внутри "невидимого колледжа" вычленяется и с помощью социометрических методов науковедческого исследования, и с помощью библиометрических методов – взаимного цитирования и соавторства в публикациях. Наряду с "ядерной группой" существует и второй слой участников коммуникации – слой "посторонних", участие которых в коммуникации минимально. Ведущая исследовательница такого рода коммуникаций в науке – Д.Крейн выделила в научном сообществе "невидимые колледжи" по целому ряду параметров, в том числе по социометрическим пара метрам, переписке, обмену препринтами и оттисками, соавторству отношению "учитель-ученик", влиянию на выбор проблем и др. (51 52). Исследования сети неформальных коммуникаций в науке показали их различия в разных научных дисциплинах и вместе с тем выявили их громадную значимость в современной науке (См., исследования Б.Ч.Гриффита, У.Хэгстрема, Н.Маллинза, Д.Коула и др.).

Феномен "незримой коллегии", отмеченный Р.Бойлем, превратился в феномен "незримого колледжа" – сеть неформальной коммуникации между исследователями, которая включает в себя межличностное общение, текущее сотрудничество, соавторство, руководство аспирантами и стажерами, воздействие на выбор проблем и методик, обмен письмами и препринтами, оттисками статей. Иными словами, сеть неформальных коммуникаций в настоящее время гораздо шире, чем общение членов "незримой коллегии", ограничивающееся преимущественно перепиской между учеными. Характер и уровень неформальных коммуникаций, конечно, различен в странах с разными системами государственной власти. Он максимален в демократических странах, хотя и здесь существуют ограничения связанные с секретностью и запретами, действующими в военно-промышленном комплексе. Совершенно деформированный характер приобретают неформальные коммуникации в странах, где господствовала тоталитарная система власти. Хотя и здесь можно выделить группу ученых, бывших лидерами в своей области (таковыми были в СССР П.Л.Капица, А.Ф.Иоффе, Л.Д.Ландау, Н.И.Вавилов и др.), однако уровень неформальной коммуникации в силу ксенофобии, постоянно нагнетаемого страха вредительства, шпиономании был минимален, ограничивался преимущественно научными сотрудниками и аспирантами, работавшими в одном исследовательском учреждении, международные же контакты советских ученых были разрушены длительное время.

"Незримая коллегия" и "невидимый колледж" – это один из примеров неформальной, межличностной коммуникации межд] учеными, которая выдвигалась ими в качестве альтернативы формальной, институциональной организации науки. В XVIII веке было выдвинуто немало проектов создания ассоциаций ученых – философского, сократического, добровольного содружества "Пантеистикон" Д.Толандом, негосударственных форм организации культуры (Bilding) В.Гумбольдтом, перестройки академических организаций Ф.Шеллингом. В эпоху Просвещения в культурной и научной жизни большую роль играли салоны, особенно в пропаганде достижений наук, в просвещении умов, а также многочисленные ассоциации литераторов, юристов, ученых, которые О.Кошэн удачно назвал обществами свободы мысли (53). Все эти формы "республики ученых" и "республики литераторов" действовали в рамках абсолютной монархии, воплощая в себе поиск новых форм общения между людьми. В.С.Библер, характеризуя эту форму общения в салонах, отметил, что в них нашла свое выражение новая форма общения – "общения с самим собой. Общительности как таковой, легкой, непринужденной, свободной по духу и почти свободной от всякого содержания... я беседую "по поводу", спорю, не соглашаюсь, обмениваюсь фантазиями, новеллами, – только что сочиненными и тут же позабытыми, – я сталкиваю в своем сознании неопределенные мысли, различные нравственные оценки; я гармонизирую эти произвольные продукты моей фантазии, я удерживаю их – свои мгновенные создания – от столкновения, от непримиримости, от угрюмости и фанатизма... Я человек хорошего вкуса, я – просвещенный человек" (54, с.170). Действительно, такого рода общение существовало прежде всего в художественных салонах, салонах "просвещенного вкуса". Но было бы неверным все салоны сводить к такого рода салонам. Они сыграли большую роль в пропаганде идеологии Просвещения, в подготовке Французской революции. Да, действительно, во многих салонах господствовал дух гедонистического легкомыслия, скептицизма, вседозволенности, придворно-светского пустословия. В противовес картезианскому аскетизму здесь царствовал дух развлечения, где не было нужды ни в Боге, ни в короле, ни в заботе о своих делах. Салоны, среди которых наиболее известны были салоны мадам Жоффрен, мадам дю Деффон, мадам Тансен, мадемуазель Леспинас, Гольбаха и мадам Неккер, культивировали дух свободы, которая, по словам О.Кошэна, носила сугубо негативный характер, превратилась в свободу отрицания всех моральных устоев – веры, авторитета, традиций, опыта, уважения к власти, объявленных предрассудками (55, р.60). "Республика литераторов, философов, юристов", царствовавшая в салонах, масонских ложах, столичных и провинциальных обществах, третировала веру как абсурд, традицию как принуждение, опыт как помеху. Она осуществила, по мнению О.Кошэна, разрушение разума, подчиняясь масонским ложам, законодателям моды – энциклопедистам и объединяя скорее индивидуалистов, готовых выступить против кого угодно – против духовенства, двора, своих идейных противников, чем подлинно свободных ученых (55, р.59). В этой характеристике много верного. Однако, не следует забывать то, что салоны и ложи, число которых в дореволюционной Франции достигало более 700 и в которые входили Мирабо, аббаты Грегуар и Сийес, Бриссо, Кондорсэ, Дантон, Дюмулен, Марат, Шометт, Робеспьер (56, с.94-95) подготовили идейно французскую революцию, выдвинув и поддержав идею бессословного общества. Не следует забывать и то, что многие салоны были центрами общения образованных людей своего времени. Некоторые из них сохранились и после революции. Так, наиболее интересными во всем Париже были салоны Кювье – вечерние собрания выдающихся ученых Европы, художников, писателей, с которыми запросто мог побеседовать любой приглашенный. По описанию К.Пфаффа, "ничто не изгонялось из этого круга, кроме зависти и злословия. Вся Европа была здесь представлена. Быть допущенным сюда значило видеть человеческий разум во всем великолепии, и иностранец поражался присутствию здесь самых знаменитых людей Европы и возможности беседовать запросто с принцами, пэрами, дипломатами, учеными и самым великим человеком, который принимал их с той же приветливостью, как и молодого студента с пятого этажа соседнего дома. Его мало заботило, в каком направлении развивается их талант, мало занимало их богатство и семья. Будучи выше всякой национальной ревности, он уважал одинаково все то, что было достойно восхищения. Он спрашивал, чтобы научиться, как будто он простой студент" (57, р.48).

В неформальном общении в салонах и обществах не только сообщали последние литературные и научные новости, но и формировался дух заинтересованного научного искания, новые научные ориентации, воспитанные на культе знания, разума, опыта, эксперимента. Конечно, научная работа предполагала уединение, напряженный труд, сосредоточение усилий воли, мысли, воображения. Она проходила, естественно, за пределами салонов и свободного мнения в обществах. Но и без этого наука не может существовать; также, как без целенаправленного исследования.

Критика науки и ее включенности в систему власти в XIX веке осуществлялась с двух сторон – со стороны романтиков и со стороны ученых, принимавших деятельное участие в социальном институте науки, но недовольных формами общения, существовавшими в нем. Романтики, обратившие внимание на аналитичность, инструментальность, эмпиричность научного знания, на господство в науке духа пошлости и ростовщичества, подчеркнули коммуникативную природу творчества и познания. Так, согласно Ф.Шлегелю, всякое творчество есть "сотворчество" (совместное философствование, совместная поэтическая деятельность и т.п.), мир предстает как множество "я", высказывающихся, общающихся друг с другом, любовь, понимаемая как взаимообщение "я" и "ты", оказывается основой духовного существования и центральной темой философствования, поскольку даже в одиночестве мы размышляем как бы вдвоем, в любом высказывании скрыт диалог, разговор, собеседование. Ф.Шлегель, Новалис, Ф.Шлейермахер в соответствии с идеалам "сотворчества" выдвинули проект энциклопедии, объединяющей все науки и искусства. Таким изданием должен быть, по замыслу Ф.Шлегеля, его журнал "Европа", обнимающий все науки и искусства в "прогрессивно текучей форме", называемый им, также, как и Новалисом, современной Библией (58, с.410). Общение было понято как подлинный фундамент науки и оно обнаруживается как в спорах, так и в согласии, и даже в замкнутом одиночестве царит, по словам Гете, "чувство величайшей всеобщности" (59, S.101). Однако, неприятие романтиками, да и Гете, ведущих концепций научного знания XVIII-XIX веков, их стремление возродить или магию, или символическую интерпретацию шифров природы, построить натурфилософию и новую религию привели к тому, что их идеи об универсальности общения прошли мимо ученых и стали импульсом в развитии и поиске новых форм общения в религиозных общинах, а не в научном сообществе.

Гораздо более плодотворными были импульсы, шедшие от самих ученых. В 1830 г. известный английский ученый Ч.Бэббидж выпустил книгу с примечательным названием "Размышление о закате науки в Англии", где обратил внимание на то, что утрачивается былая широта и универсальность ученых, возникает узкая специализация, затрудняющая взаимопонимание и достижение согласия, растет разобщенность и отчуждение между представителями различных научных дисциплин. Былое коммуникативное единство науки оказалось под угрозой, разрыв между наукой и образованием увеличивается (60).

Для преодоления всех этих противоречий и была создана в 1831 г. Британская ассоциация развития науки (British association for the advancement of science). Годичные собрания этой ассоциации, собиравшие большое число слушателей и проводившиеся каждый год в разных городах, были лучшей формой пропаганды науки, проверки ценности открытий, их оригинальности, ознакомления с особенностями научных методов, пробуждения любознательности у молодых людей, их личного приобщения к научным открытиям. Вместе с тем эти собрания сформировали идеал ценностно нейтральной науки, выработали новые критерии научности – единого индуктивного метода, медленной кумуляции индуктивных наблюдений, образ науки, редуцированной к физико-математическим наукам, отказ от соображений утилитарных ради науки как средства социально признанного самоутверждения и самосознания, достигаемых в процессе объективного исследования и общения в целях постижения Истины (Подробнее см. 30, с.205-231). Неформальное, межличностное общение между учеными различных специальностей, с одной стороны, и между учеными и широкой общественностью, с другой, восполняло те формальные, институциональные способы и каналы коммуникации, которые существовали в Лондонском Королевском обществе. Оно дало мощный импульс развитию натуралистического образования, перестройке преподавания естественных наук и математики в английских колледжах и университетах. Ведущие ученые Англии подготовили сборник статей в защиту научного воспитания "Новейшее образование. Его истинные цели требования". Его авторами были М.Фарадей, В.Уэвелл, Д.Тиндаль и др (61). Исходные установки новой программы преобразования всей системы образования естественных наук в колледжах и университетах Англии, пропаганды естествознания были изложены Д.Гершелем в его "Философии естествознания" и В.Уэвеллом в "Философии индуктивных наук". Гершель подчеркивал, что "знания не могут правильно развиваться деятельностью небольшого числа лиц... Оно может быть не приобретает высшей степени достоверности от всеобщего содействия, но приобретает по крайней мере большое доверие и становится прочнее... По мере того, как число занимающихся отдельными отраслями физического исследования увеличивается и все более и более распространяется в различные страны земного шара, необходимо соответственное увеличение легкости в сообщении и взаимном обмене знаний" (62, с.68, 346). Он предлагает создать целый ряд учреждений, способствующих развитию науки, издавать месячные и квартальные журналы, своды, рефераты и учебники по определенным отраслям науки.

Однако, развитие науки пошло по другому пути – личное, живое общение между учеными было сдвинуто на периферию, принимало форму "невидимого колледжа" и возрастал удельный вес опосредованной коммуникации внутри научного сообщества. Эту тенденцию отметил Ф.Клейн, который, характеризуя науку XIX века, писал: "вместо прежнего живого личного общения между учеными возникает огромная литература, особенно периодическая, устраиваются большие интернациональные конгрессы и другие организации, стремящиеся поддерживать хотя бы внешнюю связь" (63, с.32). XX век лишь усугубил эту ситуацию – опосредованность научных коммуникаций резко возросла, массив периодических изданий резко возрастает небывалыми темпами, сеть коммуникационных связей все более усложняется и запутывается, а включенность науки в систему власти приобретает невиданный размах, связь научного сообщества с технократией и политической бюрократией приобрели невиданный масштаб.

Именно эти тенденции в развитии науки стали объектом критики в контрнаучном движении конца 60-начала 70-х годов, которое оказало громадное воздействие на общественное сознание Европы и США, изменило восприятие науки, выдвинуло и сформировало новые ценностные ориентации относительно науки. Контрнаучное движение – симптом кризиса науки, прежде всего кризиса ее взаимоотношений с системой власти, подчинения научного сообщества технократическим целям. В контрнаучном движении участвовали различные группы гуманитариев, ученых-естественников, идеологов студенческого бунта. Э.Вайнберг выделил четыре группы критиков науки: 1) разоблачители, подвергающие критике современные формы институциализации науки, ее связь с истэблишмен-том, 2) вдумчивые законодатели и администраторы, критикующие естественников за отсутствие у них чувства ответственности, политических установок и интересов, 3) технологические критики, подвергающие критике науку в силу отрицательных последствий ее технического приложения, 4) нигилисты и аболиционисты, усматривающие в научно-техническом прогрессе угрозу человеческому существованию (64, р.141-145). При всем многообразии групп изнутри контрнаучного движения общей для всех них являлись неприятие идеологии господства над природой, ее покорения и ориентации науки на окупаемость и рентабельность (65, р.9-15). Контрнаучное движение изначально было связано с попытками сформировать новые ценности и идеалы контркультуры, где на первое место выдвигался принцип сотрудничества, а не соревнования, живое общение, основывающееся на таких нравственных устоях, как верность, взаимовыручка, дружелюбие, любовь, доброта, гармоничное и ненапряженное существование в противовес идеалу напряженного труда, борьбы за общественный статус, карьеру и пр. Неприятие науки, присущее и студенческому движению, начавшемуся под лозунгом "власть – студентам", "свобода – сейчас", и различного рода религиозным мистическим культам, например, сайентологии, сатгуру, было движимо прежде всего неприятием технократизма, подчинения науки вненаучным властным инстанциям. В студенческом движении сильны были идеи отказа от общественной жизни, проповеди свободного сожительства в коммунах, подчеркивание роли самопознания, самоуглубления в противовес объективному исследованию, недоверие к любым формам организации и рационализации в пользу непосредственного общения, причастности, личностных связей, тяготение к мистическому, оккультному, загадочному. Как отметил один из исследователей студенческого движения Д.Янкелович, до сих пор "власть принадлежала системе идей, которой должно быть отказано в существовании: индивидуализм – эгоизм – манипуляция – изоляция – власть. Ей противоположна другая система идей: общинность – взаимопомощь – заботливость – защита природы" (66, р. 181). В этой новой системе ценностей студенчества, которую Янкелович называет "новым натурализмом" и связывает с руссоизмом, важное место занимает добровольное опрощение, отказ от всех привычек, воспитанных комфортом и потребительским обществом, поиск новых, коммунитарных форм общежития, ядром которого оказывается живое общение. Выдвигая новый идеал гуманистической и эгалитарной науки, идеологи студенческого движения 70-х годов видели в ней путь создания общества солидарности, преодоления научно-технического вторжения в природу и в биологию самого человека, защиты природной среды.

Отождествление науки с технократией, рассмотрение науки как фундамента технократического общества, поскольку технократия "невидима, скрыта и растворена в научном видении мира" (67, р.56) составляет важную черту таких мистических движений, как возвращение к гностицизму Т.Розака, "апокалипсического телесного мистицизма" Н.Брауна, "оккультного нарциссизма" Т.Лири и др. Все контркультурные и контрнаучные движения взывают к межличностным контактам, разрушенным де современной наукой и технологией, к спонтанным влечениям и реакциям человека, к эзотерическому знанию, к экстазу, к магии, противопоставляя их объективной, аналитической, отчужденной науке. Движение за альтернативную науку, контрнаучное движение нельзя смешивать с тем тяготением к алхимизму, астрологии, парапсихологии, оккультизму, которое существует почти во всех странах и усиливается в последние годы. Это – формы псевдонауки, которая нередко сращивается с наукой, восполняет ее, использует ее методы, имитируя ее объективность, незаинтересованность и пр. Альтернативная наука движима скорее романтическими идеалами создания новой общности человека с природой и с другим человеком. Усматривая в эксплуатации природы исток социального угнетения, движение за альтернативную науку может быть понято скорее, как покушение на социальную позицию науки и научного сообщества, на ее власть в обществе, на ее статус в обществе. Движение за альтернативную науку основывается на выдвижении социально-утопического проекта, предполагая общество "с высокоразвитыми механизмами принятия и проверки субъективно полученного знания, общество, призывающее к органической, а не механической солидарности, и которое достаточно едино в своих коллективных проявлениях, чтобы работать при помощи естественного консенсуса субъектов, а не с помощью объективного и механического инструментария" (68, р. 14). Обвиняя науку в технократизме, манипуляции природными существами и популяциями, в разрушении целостности исследуемых объектов, в отчуждении и эксплуатации всего и вся, контрнаучное движение стремится разрушить сложившуюся систему коммуникаций в науке, ее в связи с общественными институтами. Выдвигая на первый план непосредственные, личные контакты и усматривая в них основу будущего общества солидарности, это движение было разрушительным и по отношению к науке как социальному институту, и по отношению к науке как системе знания.

Однако, было бы неверным видеть в контрнаучном движении одни лишь негативные моменты. При всей своей экстравагантности, оно способствовало обсуждению социально значимых проблем, таких, как наука и власть, место науки в системе власти, властные функции науки. Из него выросли не только новые социальные движения, например, экологическое движение "зеленых", но и ряд научных и методологических течений. С контрнаучным движением тесно связано возникновение биоэтики в США и странах Европы, экологической этики, новое методологическое направление, которое обычно называют "анархизмом в методологии", а точнее было бы назвать антинормативистской концепции методологии (П.Фейерабенд, Г.Спиннер). Движение "альтернативной науки" поставило во главу угла знание, понятое как коммуникация, как личное общение в противовес науке как власти.

Если подвести итог, то следует подчеркнуть, что наука представляет собой сложную систему, которая, будучи рассмотрена с коммуникативной стороны, включает в себя как формы самоорганизации и межличностного общения, так и формы институциональной организации и опосредованного общения. Односторонне делать акцент на науке как системе властных отношений, на включенность науки в систему власти, на властный характер идеологии овладения природой, ее эксплуатации. Но столь же односторонним оказывается и акцент на межличностных контактах ученых, межличностном общении внутри научного сообщества, на идеологии гармонии, союза с природой. Если технократизм делает акцент на сопряженность науки с системой власти, подчеркивает властные функции научного знания и науки как социального института, то романтическое, контрнаучное движение выпячивает другую сторону науки, а именно существование в ней малых групп, пронизанных отношениями солидарности и живого контакта между учеными. Заостряя одну из сторон жизни науки и научного сообщества, каждая из этих позиций выдвигает свой утопический вариант переустройства науки, строит специфический "образ науки". Этот "образ науки" весьма далек от реальной жизни науки, в которой воедино переплавлены различные уровни коммуникации – от межличностного контакта до властных отношений внутри научного сообщества. Эти уровни коммуникации, интерферирующиеся друг с другом, восполняют друг друга, образуют некоторую целостность, в которой каждый из них занимает свое, специфическое место и выполняет вполне определенные, но весьма значимые функции: одни – функции управления и инстанций власти, другие – функции самоорганизации и самоуправления научного сообщества. Лишь тоталитарная система власти стремится подавить и уничтожить существующие в науке механизмы самоорганизации и самоуправления, подменяя их бюрократически-командными методами организации.

ПРИМЕЧАНИЯ

* "Бэкон был дуалистическим, исполненным противоречий существом", - писал Л.Фейербах (22, с.127).

ЛИТЕРАТУРА

1. Огурцов А.П. От социологии знания к социологии науки (20-30 годы XX века). – Современная западная социология науки. Критический анализ. М., 1988.

2. Новые тенденции в западной социальной философии. М., 1988.

3. Власть. Очерки современной политической философии Запада. М., 1989.

4. Foucault M. Power-knowledge. Brighton. 1980.

5. Russel B. Power. London. 1985.

6. Foucault M. Archeologie des Wissens. Frankfurt am Main. 1973.

7. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.,1989.

8. Levy B.H. La barbarie a visage humaine. Paris. 1977.

9. Aronowitz S. Science as power. Discourse and Ideology in Modern Society. Hampshire. Minnesota. 1988.

10. Базилевский М. Влияние монотеизма на развитие знания. Киев. 1883.

11. Бердяев Н.А. Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы. Берлин. 1923.

12. Огурцов А.П. Дисциплинарная структура науки. Ее генезис и обоснование. М., 1988.

13. Карэн Э. Проблемы итальянского Возрождения. М., 1986.

14. Campanelle T. Magia e Gracia. Roma. 1957.

15. Горфункель А.Х. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения. М., 1977.

16. Сюдр А. История коммунизма. СПб., 1901.

17. Штекли А.Э. "Город Солнца": утопия и наука. М., 1978.

18. Бэкон Ф. Сочинения, т.2, М., 1978.

19. The intellectual revolution in the seventeenth century. Ed. By Ch. Webster. London-Boston. 1974.

20. Петров М.К. Научная революция XVII столетия (обзор). – "Методология историко-научных исследований". М., 1978. С.196-261.

21. Rossi P. Fr. Bacone. Della magia alla scienza. Bari. 1957.

22. Фейербах Л. История философии, т.1, М., 1967.

23. Мортон А.Л. Английская утопия. М., 1956.

24. Кудрявцев О.Ф. Идеал ученого сообщества в итальянских академиях XV-XVII веков и утопии. – "История социалистических учений", М., 1984.

25. Балакин В.Д. Ученое сообщество в Германии начала XVII в. – "Культура и общественная мысль", М., 1988.

26. Копелевич Ю.Х.. Возникновение научных академий. Л., 1974.

27. The Emergence of Science In Weatern Еurорс. Ed. by M.Grossland. N.-Y., 1976.

28. Morrell J., Thacray A. Gentlmen of science: early years of the Britanic association for the advancement of science. Oxford. 1981.

29. Chemists by professon: The origins and of the Royal Institute of Chemistry. London. 1977.

30. Петров М.К., Косарева Л. Формирование идеала ценностно нейтрального научного знания. – "Социокультурные факторы развития науки", ИНИОН, М., 1987.

31. Daele W. van de. The social construction of science: institutialisation and definition of positive science in the latter half of the seventeenth century. – "Social production of the scientific knowledge". Dordrecht – Boston. 1977. P.27-54.

32. Кистяковский Б.А. В защиту права (Интеллигенция и правосознание). – "Вехи", СПб., 1909, изд. М., 1990.

33. Хайек Ф.А. Конкуренция как процедура открытия. – "Мировая экономика и международные отношения", М., 1989. № 12, с.5-15.

34. Воронцов В. На весах экономики. – "Поиск", № 29/64, 14-25 июня 1990.

35. Pearson С. The grammar of science. London. 1911.

36. Die politische Herausforderung der Wissenschaft: gegen eine ideologisch verplante Forschung. Hrsg. Hubarr H. et all. Hamburg. 1976.

37. Деле В. ван ден, Вейнгарт П. Сопротивление и восприимчивость дисциплины к внешнему руководству: возникновение новых дисциплин под влиянием научной политики. – В кн.: "Научная деятельность: структура и институты", М., 1980. С.161-199.

38. Bohme G. Autonomisierung und Finalisierung. – "Die Wissenschaft der Erkenntnis und die Erkenntnis der Wissenschaft". Stuttgart, 1978. S.337-361.

39. Bohme G., Daete W. van den, Krohn W. Die gesellschaftliche Orientierung des wissenschaftliche Fortschritts. – "Starnberger Studien". Frankfurt am Меin. 1978: Bd.1, 417.

40. Schafer W. Normative Finalisierung: ein Perspektiv. – "Starnberger Studien", Bd.1, Frankfurt am Main, 1978. S.382-388.

41. Popper K. Open Society and its Enemies. Vol.1-2, Princeton, 1966.

42. Фейерабенд П. Наука в свободном обществе. – Избранные труди по методологии науки. М., 1986.

43. Огурцов А.П. Дисциплинарное знание и научные коммуникации. – В кн.: "Системные исследования. Ежегодник 1979", М., 1980. С.299-326.

44. Огурцов А.П. Исторические типы дискуссий и становление классической науки. – В кн.: "Роль дискуссий в развитии естествознания", М., 1986, с.53-78.

45. Контекст. Ежегодник 1976, М., 1977.

46. Ольшки Л. История научной литературы на новых языках, т.1, М., 1933.

47. Brown Th. M. The rise of baconias in seventeenth century England. – Science and history. Studies in honor of Rosen E. Wroclaw etc. 1978. P.501-522.

48. The Royal Society, its origins and founders. London. 1960.

49. Hall A.R. Henry Oldenburg et les relations scientifiques au 18 siecle, – "Revue d’histoire des sciences et de leures applications", 1970, t.23, № 4, pp.285-304.

50. Прайс Д. Дж. де С., Бивер Д. Дж. Сотрудничество в "невидимом колледже", – В кн.: "Коммуникация современной науке", М., 1976. С.335-351.

51. Крейн Д. Социальная структура группы ученых: проверка гипотезы о "невидимых колледжах". – В кн.: "Коммуникация в современной науке". М., 1976. С.183-219.

52. Crane D. Invisible Colledge. Diffusion of knowledge in scientific communities. Chicago. 1972.

53. Cochin Aug. Les Sociétés de pensée et la Révolution en Bretagne. 1788-1789. Paris, t.1-2, 1925.

54. Библер B.C. Век Просвещения и критика способности суждения. Дидро и Кант. В кн.: "Западноевропейская художественная культура XVIII века". М., 1980.

55. Cochin Aug. La Revolution et la Libre-Pensee. Paris. 1924.

56. Черняк Е.Б. Тайные общества старого и нового времени на Западе. М., 1987.

57. Cuvier G. Lettres à C.M. Pfaff (1788-1792). Paris. 1858.

58. Шлегель Фр. Эстетика. Философия. Критика. т.II, М., 1983.

59. Goethe, J.W. Sämtliche Werke. Stuttgart – Tübingen. 1840, Bd.32.

60. Babbage Ch. Reflections on the decline of science in England. L. 1830.

61. Новейшее образование. Его истинные цели и требования. СПб. 1867.

62. Гершель Д. Философия естествознания. Об общем характере, пользе и принципах исследования природы. СПб., 1868.

63. Клейн Ф. Лекции о развитии математики в XIX столетии. М. – Л., 1937.

64. Weinberg A.M. In Defence of Science. – "Science". 1970, vol.167, № 3915, pp.141-145.

65. Medawar P.B., Medawar J.S. Some reflections on science and civilisation. -"Civilisation and Science in conflict or collaboration?" Amsterdam, 1972.

66.The changing Values on campus. Political and personal attitudes of today's college students. N.Y., Washington. 1972, 246 р.

67. Roszak Th. The making of counter culture. N.Y., 1970.

68. Nowotny H. Science and its critics. – "Counter – Movements in the Alternatives to Big Science". Dordrecht. 1979.

Источник: А.П.Огурцов. Научный дискурс: власть и коммуникация
(дополнительность двух традиций) // Философские исследования, 1993, № 3, с.12-59.